Чувствуя, что старик клонит к чему-то неожиданному и далеко не веселому, Мария, возбуждаясь все больше, переводила каждое его слово по ходу рассказа.
— И вдруг заорала, засвистела, затопала публика! Оказалось, что один из богатырей грохнулся наземь. «Нокаут! — кричали, вопили, стонали зрители, которые, как ни странно, понимаете ли, чем-то напоминали людей. «Нокаут!», «Нокаут!» И вдруг все замерли. — Старик вскинул руки. — Как ножом, понимаете ли, отрезало. Оказалось, совсем даже не нокаут, а смерть! Да, да, господа, именно смерть. А теперь выслушайте самое жуткое. Богатырю тому бездыханному, которого звали Джони Майкл, было всего-навсего восемь лет и его сопернику тоже. По восемь лет боксерам, господа, или как там вас, мистеры, всего по восемь!
Тяжело упершись ладонями в стол, Юн Энген наклонился, близко заглянул в глаза Стайрона, потом Клайна:
— Что же молчите? Не вы ли просили о боксе? Это было у вас. И недавно эту дикую историю вполне документально нам прокрутили по телевизору.
— Кто посмотрит на мой храм? — вдруг громко спросил Освальд, выражая свое крайнее удивление тем, что его все забыли.
— О, я, я, посмотрю! — с готовностью провинившегося отозвался Юн Энген.
— Да, да, и я посмотрю на твой храм! — по-английски сказала Мария, желая, чтобы ее поняли гости, и добавила, страшно волнуясь: — Надеюсь, что здесь нет Герострата, который бы вздумал поджечь твой храм. — И уже на своем языке закончила: — А если и есть, то мы упредим этого проклятого Герострата...
А Юн Энген, выразив свое восхищение храмом Освальда, вдруг подхватил мальчика на руки, вышел снова к гостям:
— Как же это вы, господа, докатились до такой вот жизни, что руками ребенка убили другого ребенка? А еще про совесть, про бога толкуете, жизни нас учите, из шкуры лезете, чтобы спасти нас. От чего и от кого спасаете? Это мы... мы должны спасать своих детей, да и самих себя от вашего проклятого ринга, который у вас, как ни странно, называется вполне нормальной жизнью. Мы не желаем выходить на этот страшный ринг вам в угоду! — И, скорбно помолчав, сокрушенно закончил, еще крепче прижимая к себе малыша: — Ах ты ж, господи ты боже мой, взять и в забаву себе, в развлечение убить ребенка, да еще руками другого ребенка... Ты можешь понять это, Мария?
Мария медленно покачала головой, и в глазах ее, устремленных на приумолкнувших гостей, светилось бесконечно горькое и откровенно враждебное недоумение.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
СОЛНЕЧНЫЙ УЗЕЛ
Была пора оленьего гона. Пора сентября. Засеребрилась тундра инеем, ослепли замерзшие, запорошенные озера, бельмасто глядя в небо, ничто больше не отражалось в них. В ознобе трепетали былинки, ветви редкого кустарника. Остекленели лужицы, придавая тундре мертвенный вид. Сквозь черные снежные тучи будто проступала кровь осеннего солнца. Казалось, что совершилось преступление: кто-то смертельно подранил, как перелетную птицу, короткое северное лето. Предвечерний мрак уже грозился стать всевластной тьмою долгой полярной ночи. С паническим криком улетали запоздавшие перелетные птицы, лаяли песцы, завывали волки.
Возбужденные тревожными переменами в мире олени вслушивались в грохот ледяного прибоя, чутко поднимали головы, настораживая уши, страстно принюхивались к воздуху, наполненному тайной наступающей полярной ночи, с ее тусклым светом луны и трескучими морозами. Стадо томилось необоримым желанием продолжения рода, чтобы все-таки жили, жили олени, жили всему наперекор.
Сыну шел пятый год. Сын был взрослым оленем, которого уже не отгоняли старые самцы от важенок. А еще всего лишь в прошлую осень, когда он почувствовал непонятное влечение к самке, ему приходилось испытывать унизительную встречу с тем или другим самцом-стариком, не сводившим с него недобрых, настороженных глаз: не подпускали старые олени незрелых бычков к важенкам, заботясь о здоровом потомстве стада. Правда, здесь еще играли немаловажную роль и люди: им было далеко не безразлично, от какого самца пойдет в стаде новое потомство.
Сын был белым оленем. Сын был существом иной сути. Вот почему люди не хотели, чтобы шло от него потомство. А в крови его бродила темная сила, от которой невозможно было избавиться, даже если разбежаться и удариться головой о скалу. И Сын исходил ревом, понимая себя оленем и только оленем. Сын бил копытом о землю и чувствовал, как от ударов дробились камни. Сын отдавал свою силу земле, еще больше пьянея от собственных гулких ударов, от которых, как ему казалось, содрогались горы. Сын слушал, как пахнет жженым копытом, Сын требовал, чтобы на него смотрело все стадо. И пусть, пусть тот, кто желает оспорить его право на странную, еще непонятную ему власть над гаремом важенок, осмелится взбежать вот на этот холм, куда вознесла его темная сила, вознесла для вызова, для кровавой схватки.