Ялмар умолк, глядя на Марию с вопрошающим нетерпением.
— Осталось ли хоть что-нибудь у тебя от легенды здешнего племени? — наконец спросила Мария, одолевая задумчивость.
— Не в том суть.
— Кто же эта прекрасная женщина?
— Ты.
— Как же удалось этой женщине затмить луну-лицедейку?
— Пророк предсказал: красота спасет мир...
Мария опять направила взгляд на луну.
— Достоевский?
— Да. Ну и я, смертный, говорю о том же. Однако с тем уточнением, которое ты сама сделала там, в палатке.
— Боюсь, пророк ошибся. Боюсь, что и ты ошибаешься тоже. Уродство оказалось сильнее красоты. Уродство насилия, уродство бездуховности. Уродство ядерных бомб, беременных смертью. Странно, ядерная дурища, беременная смертью, а я...
Не досказав, Мария вдруг, казалось, вне всякой логики радостно заулыбалась, настолько радостно, что это было похоже на ликование, и воскликнула:
— А я беременна жизнью! Слышишь? Я буду матерью, а ты отцом. И родит Мария пророка.
Ялмар какое-то время осмысливал поразительную для него новость, наконец промолвил, поднимаясь с пригорка и медленно подходя к Марии:
— Вот и прекрасно. Теперь ты будешь моей женой...
Мария долго смотрела на Ялмара, и возникало на ее лице, все более искажая его, смятенье.
— Что с тобой?
— Я вынуждена тебя предупредить. Мой бывший шеф не простит тебе...
— Не простит?! — вскричал Ялмар, скаля зубы в какой-то ослепительной ярости. — Кто он такой, чтобы прощать или не прощать мне это?! Уж если есть на свете Лицедей, то именно он... он, этот гнусный господин!
— Ну ладно, хватит о нем, — едва слышно попросила Мария, отыскивая взглядом место, куда бы присесть.
Ялмар усадил словно бы вмиг обессилевшую Марию на пригорок, на котором только что сам сидел, и возразил с негодованием:
— Нет, не хватит! Я распутаю его подозрительные делишки. Я кое о чем уже догадался.
— Он думает, что именно я посвящаю тебя в его тайны. Мало того, он мне говорил, что твое внимание ко мне именно этим и объясняется. Берегись его, Ялмар, прошу тебя, берегись. — Приложив умоляюще руки к груди, Мария опять попросила: — А сейчас все-таки хватит о нем. Вернемся к оленям. Вон они по всему берегу разбрелись... Где же наш олененок?
Ялмар, с трудом одолевая себя, не ответил.
— Я вот еще о чем думаю, дорогой мой Ялмар, — снова заговорила Мария уже без прежнего смятения, однако печаль сквозила в каждом слове ее. — Веками люди заглушали страх от сознания своей смертности. Заглушали тем, что признавали других людей неотторжимой частью своего «я», особенно собственных детей. Ты умрешь — после тебя будут жить другие, а они, в сущности, твое продолжение. И вдруг потрясает тебя ужасная мысль... продолжения не будет! Обречен не только ты, обречено все человечество. Ты замечаешь, как часто нынче стали произносить люди слово «апокалипсис»?
Ялмар упал на колени перед Марией, осторожно дотронулся до ее лица, словно хотел прогнать с него тень, и еще раз для себя открывая: какое это удивительно тонкое лицо, сейчас странно прозрачное в своем пронзительно осмысленном трагизме.
— Будем считать... страшные мысли твои — это бунт против возможной пассивности перед опасностью...
— Но если это не бунт? Если я сама пассивна?
— Нет-нет, ты не из тех! Ты вот думаешь о своем материнстве. Для тебя любовь, материнство не просто будничные происшествия. Ты же мечтаешь родить пророка! Для тебя рождение сына... дочери... человека — космическое явление...
Высказавшись, Ялмар рассмеялся, какой-то надежный, уверенный в себе, в своей правоте.
И стало хорошо им обоим. Они смотрели друг другу в глаза, и казалось им, что так можно жить и сто и тысячу лет. И пусть сменяются поколения, пусть проходят века чередой, они будут сидеть и смотреть друг другу в глаза, молодые, не подвластные времени, являясь свидетелями слияния отдельного существования с вечностью. И наверное, они еще долго вели бы свой молчаливый разговор, но перед ними словно из-под земли вырос Белый олененок. Широко расставив точеные ножки, он все смотрел и смотрел на людей, словно пытаясь вспомнить что-то бесконечно давнее.
— Это невероятно, — прошептала Мария, боясь спугнуть олененка, — мне кажется, что я уже в состоянии смотреть на него глазами Брата оленя...
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ЕСЛИ СМОТРЕТЬ НА ОЛЕНЕНКА ГЛАЗАМИ БРАТА ОЛЕНЯ
На второй день своей жизни осиротевший олененок впервые по-настоящему разглядел солнце. Он долго смотрел на светило, вспоминая, где, когда уже видел его. Да, когда-то он видел его. И много раз. Он обратился мысленным взором в себя, в свою память и разглядел за солнцем другое солнце, а за этим еще одно и еще одно. Возможно, каждое из них освещало какую-то часть его жизни. Какой жизни? Ведь он живет в этом мире всего вторые сутки. Но откуда он знает, что такое сутки и сколько времени он живет? Кто эти существа, которые так участливо смотрят на него и говорят о нем? Кажется, это люди. Но откуда ему известно, что это люди? И если он понимает их речь, то не попытаться ли и ему самому заговорить с ними? Белый олененок хоркнул один раз, другой, и это было все, на что он оказался способным. Кто же он все-таки — олень или человек? Если он сможет подняться на дыбы и пройтись на двух ногах, то, пожалуй, ему следовало бы считать себя человеком. Белый олененок сделал попытку подняться, но только рассмешил людей. Смеялись все, кроме Брата оленя.