Белый олененок был уже в стаде рядом с Серой оленихой, когда послышался на берегу грохот выстрелов и рев моржей. Белый олененок помчался к берегу. И даже взрослые олени испуганно шарахались от него в стороны. Тяжко дыша, Белый олененок с трудом унял свой бег, едва не слетев с обрыва. Внизу стреляли люди, ревели, стонали, утробно лаяли моржи, двигаясь лавиной к воде. Громко ревел вожак, не трогаясь с места; видимо, он не помышлял о собственном спасении до тех пор, пока все до последнего моржа, кто еще был из них жив, не скроются в морской пучине. Но вот один из людей прицелился прямо в пасть вожака. И захлебнулся огромный морж собственной кровью. И вместо рева из горла его вырвался клекот. Он подобрал под себя задние ласты, напружинил яростное тело и сделал могучий бросок, стараясь сшибить с ног человека. Тот попятился, споткнулся о камень, упал. Еще миг, и вонзит смертельно раненный морж высоко занесенные клыки в своего ненавистного врага. Вскричал человек, извернулся, и окровавленные клыки вожака с хрустом вошли в твердь морского берега. Человек вскочил и разрядил винтовку в моржа. Он стрелял до тех пор, пока великан не уронил голову с тяжким предсмертным хрипом и стоном.
Люди продолжали стрелять в моржей, которым не удалось еще достичь берега. Один из охотников подбежал к моржихе с моржонком, который только что с детской беззаботностью приветствовал солнце, радуясь жизни и, видно, полагая, что она дана ему навечно. Целится человек, моржиха делает отчаянный бросок и вдруг замечает, что нет на ее спине моржонка. И повернулась назад моржиха, хотя вода, спасительная вода такого желанного моря вот она, совсем рядом. Бросок, еще бросок, и моржиха уже рядом со своим ненаглядным дитем. Но что это, почему малыш неподвижен? Ревет и стонет моржиха, носом в детеныша тычет, не веря в гибель его.
И опять Белый олененок уперся в камень лбом, словно искал в этом спасения от безумия. Когда очнулся, уже наступила тишина. Только шум морского прибоя казался неправдоподобно спокойным, словно морю не было никакого дела до того, что на берегу погибли его дети. Их было много, слишком много, чтобы позволили себе люди убить еще и моржиху, которая толкала носом свое мертвое дитя к воде. Один из людей было вскинул винтовку, чтобы убить и ее, но второй остановил ненасытного.
— Оставь, — сказал он, болезненно поморщившись. — Ведь все-таки мать. Нас бог не простит и за ее детеныша.
— К тому же клык у нее с изъяном, — сказал тот, кто вскинул винтовку, — пожалуй, пусть живет. Удивительно, она никак не может разлучиться со своим детенышем. И слезы текут. Надо же, настоящие слезы...
Моржиха, трубя и стеная, проталкивала между мертвых моржовых тел такое же безжизненное тело своего детеныша, и пораженные люди уступали ей путь, и было на лицах у них что-то похожее на раскаяние. Моржиха со своим мертвым детенышем наконец достигла воды, обняла его и ушла в пучину, видно надеясь, что море вернет ему жизнь.
Белый олененок оглядел мертвых моржей и, к своему удивлению, не увидел тела вожака: не знал он, как и не знали люди, приплывшие на вельботах, что стадо моржей не покидает своего вожака, даже мертвого. Моржи унесли вожака в пучину, и если они вернутся сюда, то лишь по страшному и необоримому инстинкту мести. Не знали об этом люди. Они не были профессионалами-охотниками и еще не заматерели как браконьеры. Пережив не столь уж и тяжкие угрызения совести, они начали с хрустом выламывать клыки убитых моржей.
И почувствовал Белый олененок, как у него мучительно заболели зубы. Да что там зубы — челюсти, казалось, были у него разворочены. И наполнилось страшным хрустом все его существо; потом, как ему почудилось, заполнилось хрустом все пространство острова. И показалось Белому олененку, что затрубило, застонало, завыло от боли все сущее в этом мире. Хрустели скалы, стонали от боли вечно молчащие камни. Треснула земная твердь. Даже на солнце обозначилась черная страшная трещина. А люди выламывали клыки у поверженных ими великанов и бросали добычу в вельботы. Только клыки, и ничего больше.