Глаза у Сестры горностая зажглись нехорошим, сумрачным огнем.
— Гонзаг здесь?
— Здесь.
— Я его убью...
Медленно вышла Сестра горностая из чума, стараясь держать голову высоко и независимо. Полыхал костер, к которому были придвинуты нарты, устланные оленьими шкурами. На нартах, как на скамьях, сидели белые люди.
Гонзаг надеялся, что Луиза смущенно потупится, обнаружив хотя бы на миг робость, раскаянье, но она упорно не отводила в сторону сумрачного взгляда. И тогда Гонзаг заговорил:
— Ну что же ты, Луиза, где твой светский поклон, которому я тебя так долго учил? Помнишь, вот так, едва-едва приметно кивнуть головой, и улыбка... надменная улыбка...
— Где мой сын? — едва слышно спросила Сестра горностая.
— Я думаю, нам есть смысл поговорить и о сыне. Я готов хоть сейчас. Пожалуй, лучше один на один, отойдем хоть немного в сторону. Можно, в конце концов, пройтись по берегу моря.
— Где мой сын?
— Луиза! Возьмите себя в руки! — властно прикрикнул Гонзаг, поднимаясь.
И почувствовала Сестра горностая, что на какой-то миг в душе ее проснулись прежний страх и покорность, и она даже улыбнулась жалко; это все заметили, и, конечно же, Гонзаг тоже, лицо его стало торжествующим. Задыхаясь от ненависти к Гонзагу и к самой себе, Сестра горностая вошла в чум, закрыла лицо руками, страдая от стыда. Переборов себя, чтобы не разрыдаться, она медленно обвела взглядом чум, увидела на перекладине несколько арканов и карабин в чехле. Выбрав один из арканов, собранных в кольца, надела его через плечо, расчехлила карабин, проверила, заряжен ли.
Гонзаг к этому времени отошел от костра. Он прохаживался чуть в стороне от стойбища, вглядываясь в первобытные чумы, которые четкими конусами вырисовывались на фоне багрового заката. Казалось, что сейчас из-за холма выйдет огромный мамонт, а за ним выбегут полуголые косматые люди с камнями в руках. Заревет мамонт, закричат неистово дикие люди. Картину несколько портил ветряк, такой, казалось, ненужный здесь, невероятный. От ветряка к чумам шли провода... Неужели они освещаются электричеством? Зачем? Здесь необходим только первобытный огонь, такой вот, как в этом костре. Странно, очень странно представить себе, что Луиза может жить в таком вот чуме после того, как она знала дом европейца, барона. Невероятно! Ведь сумел же он, Марсель де Гонзаг, кое-что привить этой дикарке, ведь кое в чем Луиза все-таки преуспела!
Вот и она, несостоявшаяся баронесса, вышла из своего первобытного чума. Полыхает вечерний закат, возвышаются четкими конусами чумы, и движется навстречу тебе женщина в меховых одеждах, расшитых загадочными узорами. Какая романтика! Но что это? Женщина, кажется, целится из карабина?
Не успел опомниться Гонзаг, как грянул выстрел... Кажется, дикарка готова уложить его наповал. Или только пугает? Неужели он бросится бежать? Куда? Упасть наземь? Но ведь она, сумасшедшая, может пришить и к земле. И главное, какой позор, какое унижение! Удивительно, что он еще сохранил способность рассуждать. Конечно же, только пугает. Но ведь может и уложить! Какие страшные у нее глаза! Неужели это конец? Как странно полыхает закат и маячат конусы чумов какими-то диковинными надгробными символами... Гонзаг набрал полную грудь воздуха, как будто это был его последний вздох, и спокойно пошел навстречу дикарке. А когда наконец оказался рядом с ней, взял ее обессиленно опущенную руку и поцеловал с галантностью истинного аристократа.
— Вы очень любезны, мадам, вы даровали мне жизнь, — сказал он с поклоном.
Сестра горностая была поражена тем, что Гонзаг выстрела ее, кажется, не принял всерьез. Она вытерла руку о свои одежды и быстро пошла прочь, порой спотыкаясь о кочки. Гонзаг долго смотрел ей вслед, упиваясь собственным самообладанием.
В каком-то бесконечно долгом оцепенении наблюдала за всей этой сценой Мария. Она сидела рядом с Ялмаром у костра и не могла оторвать взгляда от Сестры горностая. Смотрела в ее глаза и видела Леона.
В свите Френка Стайрона Леон оказался белой вороной. Всех остальных своих «ассистентов» Френк Стайрон привез с собой. Это были расторопные парни, понимавшие «босса» с полуслова, и бог знает какие его задания они выполняли. Что касается Леона, то он добросовестно занимался истинной энтографией, глубоко проникаясь сочувствием и любовью к северным племенам, которые приходилось ему исследовать. Мария с удовольствием обрабатывала материалы Леона, и они постепенно сдружились. Но наступил момент, когда она обратила внимание на странное поведение юноши, который с каким-то болезненным нетерпением искал с ней встреч. Случалось, что Мария невольно оборачивалась, чувствуя на себе его взгляд. Вот тогда-то и поразили Марию глаза Леона, в которых бушевала страсть. «Боже ты мой! Неужели он не понимает, что я на десять лет старше его?»