Брат оленя наблюдал за важенкой и ее детенышем и клялся в душе, что на этот раз он из олененка вырастит большого оленя.
Кто решил считать существо иной сути непременно обреченным? Кем предопределено обрывать жизненную тропу смертной чертой тому, кто не похож на других? Нет, в данном случае все будет иначе... Раскурив трубку, Брат оленя долго настраивался на свои особые вопросы человека, идущего не от луны, а от солнца. Одним из таких вопросов был: «Нужно ли тебе?» Это означало: нужно ли тому, к кому он обращался, его покровительство? С таким вопросом он мог обратиться к человеку, зверю, камню, звезде. С такой же философской проникновенностью он мот спросить: «Брат ли я тебе?» Или кратко: «Брат ли я?» Если идущий от солнца сомневался в доброй сути живого существа или какого-нибудь предмета, то он мог спросить: «В чем твое начало?» И само собой разумелось, что здесь речь шла либо о добре, либо о зле.
Покуривая трубку, Брат оленя с задумчивым сочувствием разглядывал олененка и наконец обратился к нему со своим главным вопросом: «Нужно ли тебе?» И Белый олененок в ответ кивнул головой. Да, да, это казалось невероятным, однако он действительно кивнул головой, словно поняв, о чем у него спросили. Из глубокой задумчивости вывел Брата оленя голос его друга:
— О, ну и упрямая Дочь снегов, опять подарила нам белого олененка.
Пастух по имени Брат медведя подходил ковыляющей походкой, все замедляя и замедляя шаг: он понимал, что происходит в душе Брата оленя, урученного появлением на свет существа иной сути.
Был этот человек низкоросл, кривоног, однако с широченными плечами и могучими руками богатыря; на широком лице нос уточкой, а глаза — две подвижные узенькие рыбешки, попавшие в сети причудливо сплетенных морщин. Наконец он позволил себе пошутить:
— Не горюй, я этому олененку малицу из серой шкуры сошью. И спрячет она его белый цвет.
Брат оленя выпрямился, отчего гордая осанка его сразу дала о себе знать. «Вот каков человек, — с невольным восхищением подумал Брат медведя, — ничего не сказал, просто выпрямился, а внушил серьезных мыслей столько, сколько иной целой речью внушить не сможет». Был высок Брат оленя, поджар, что-то от стремительного оленя виделось в нем: лицо узкое, горбоносое, словно для того и созданное, чтобы, как и оленю, разрезать ветер в неудержимом беге.
Опустившись на корточки перед олененком, Брат оленя глубоко заглянул ему в глаза и задал второй, особый вопрос:
— Был ли ты уже?
Белый олененок вскинул голову, точно силясь понять, о чем спросил у него человек, и слабо хоркнул.
— Ну что ж, вероятно, ты был уже в этом мире, — сказал Брат оленя, перевел взгляд на своего друга и продолжил тоном торжественным, исключающим всякую обыденность. — Этот олень является воскрешением кого-то иного, кто жил до него. Скорей всего тот иной был человеком... Такова моя догадка.
Брат медведя побледнел: как бы там ни было, а встречаться с оленем, который когда-то был человеком, — это тебе не шутка.
— Возможно, ты прав, — тихо, как бы не желая до поры до времени разглашать тайну, сказал он. — Скорее всего ты совершенно прав. Я как-то странно чувствую себя вблизи этого олененка. Мне почему-то жутко...
— И мне, — признался Брат оленя. — Но это пройдет.
Мужчины долго молчали, раскурив трубки. Брат медведя, оценив обстановку, решил, что затянувшееся молчание, порожденное невольным суеверным страхом, следует одолеть шуткой.
— Мне порой кажется, что я помню, как был медведем... Бреду однажды по тундре, смотрю, женщина идет, человеческая женщина. Красивая. Настолько красивая, что мне захотелось к себе в берлогу ее уволочь. Медведем-то я был бурым, берлога у меня в обрыве, у речного берега, возможно, самой лучшей на острове была.
— Ну? — усмехаясь одними глазами, поощрил путника Брат оленя.
— Я за женщиной, а у нее карабин. Что делать?
— Действительно, задумаешься.
— Карабин — это, конечно, не посох. Сначала решил бежать прочь. Слышу, женщина вслед смеется. Я рассердился, повернулся и пошел на нее, так что из-под ног кочки будто пух из птичьих гнезд вылетали. А женщина целится в меня, прямо вот сюда. — Брат медведя постучал себя против сердца. — Она стреляет, а я реву и бегу к ней: желание оказалось сильнее страха смерти.