А у костра Брата оленя события разворачивались своим чередом. Победитель и побежденный сидели друг против друга, каждый на своей белой шкуре, и пили чай. И у других костров пили чай: ведь как-никак Брат оленя объявил праздник великодушия. Он прощал своего врага, отказавшись совершать ритуал, унижающий его: важно не то, что чучело росомахи сгорит в костре, важно то, что частица страха перед злом сгорит в душах людей, а человек, идущий от луны, потеряет частицу дурной своей силы. Так пусть же разгораются костры праздника великодушия!
Отвязанный Сын отбежал поближе к стаду, которое паслось в долине, и накинулся на траву. Он успокоился, когда перестали свистеть арканы, почувствовал голод. Не прибиваясь к оленям, он одиноко держался на почтительном расстоянии и от людей, ждал, когда к нему подойдет Чистая водица.
Показывая на Сына, колдун сказал:
— Я позволил тебе, Брат оленя, оказаться победителем только потому, что все-таки решил сохранить жизнь этому олененку. У меня на то есть серьезные причины...
Победитель не стал возражать: ведь не зря он объявил праздник великодушия. Кивал великодушно и Брат медведя, подыгрывая посрамленному гостю.
— Да, да, конечно, мы так и подумали.
— Твое лукавство я не приемлю! — воскликнул колдун, глянув лишь мельком на Брата медведя. — Ты утверждаешь одно, а имеешь в виду совсем обратное.
— Да я как все. Только вот очень жалко, что мы не будем сжигать эту тварь. — Брат медведя показал на чучело росомахи. — А жаль, очень жаль. И аркан твой надо изрубить и бросить в огонь...
Брату оленя было очень любопытно наблюдать за другом: ведь это именно то самое, на что он надеялся, — добрый человек сжигает в своей душе частицу страха перед колдуном.
— Не надо дерзить гостю, — тем не менее сказал Брат оленя с добродушным лукавством, которое хорошо было понятно его другу.
Понял это и колдун.
— Я отрицаю праздник твоего великодушия! — воскликнул он. — Я мысленно гашу твои костры. Тем более что у одного из них присутствует белый человек...
— Кого ты имеешь в виду? — спросил Брат оленя, невольно оглядываясь по сторонам.
— Не туда смотришь. Направо переведи взор, на самый дальний костер. Болтливый старик, Брат совы, остановил праздными вопросами твою жену. А рядом с ней... в одежде белых... как ты думаешь, кто бы это мог быть?
И побледнело лицо Брата оленя. Колдун это заметил.
— Что ж, я могу тебе сказать, почему ты так побледнел... Ты правильно понял. Это явился, как может являться лишь злой дух, сын твоей Луизы. Я умышленно называю ее именем белых людей. Ты боишься ее сына. Ты боишься, что он отнимет у тебя Луизу.
Медленно поднялся на ноги Брат оленя. Он и раньше видел Леона, на Большой земле. Как он возмужал с тех пор! Поправив ремень, которым была подпоясана его легкая летняя малица, Брат оленя пошел навстречу Сестре горностая и ее сыну. Как бы там ни было, а у нее, конечно же, огромная радость. Возможно, именно потому, что она так тосковала по сыну, добрые силы и вознаградили ее. Кто он, ее сын? С каким сердцем явился на остров? Не покинет ли ради него Сестра горностая остров? А без нее не нужны ему будут ни небо, ни эта трава, ни это море, ни само солнце, а значит, и жизнь.
Все медленнее и медленнее был шаг у Брата оленя. Кто-то из них должен был сказать первое слово. И сказала Сестра горностая излишне громко, на языке белых людей:
— Это мой сын!
Леон сдержанно поклонился, затем протянул Брату оленя руку. Впервые он подумал, что это отчим, подумал и понял, что готов горько рассмеяться. И вдруг ему стало мучительно стыдно. Леон невольно потупился. А Брат оленя, не позволив себе слишком пристально разглядывать гостя, чтобы не смутить его, перевел взгляд на жену. Это был чистый, честный взгляд человека, который ни в чем не притворялся. И он сказал на своем языке с достоинством, обращаясь к Леону:
— В нашем очаге тебе найдется место рядом со светильником.
Сестра горностая перевела приветствие мужа на язык белых людей, от себя добавила:
— Это у нас самое почетное обращение к гостю.
Леон заулыбался уже с благодарностью, и поклон его на сей раз был намного почтительней первого. Брат оленя оценил это и опять на своем языке сказал торжественно:
— Подойдем к каждому костру и объявим людям, что чум наш еще на одного человека стал мудрее...
И Леону показалось, что произошла его долгожданная встреча не только с матерью, но и с древней родней. Да, да, конечно, он до сей поры как-то не задумывался, что в нем течет и кровь матери, и что она, эта кровь, в знойном жаре своем хранит огонь таких вот костров, чистоту и безыскусственность таких вот приветливых людей, которые улыбались ему, приглашая попробовать их пищу. Леон присаживался вместе с матерью и Братом оленя то у одного, то у другого костра, ел мясо, вяленую рыбу, лепешки, изготовленные на нерпичьем жире, пил чай. Люди чему-то смеялись, радовались жизни, затевали спортивную борьбу. Юноши состязались в прыжках, в беге, в метании аркана, в стрельбе из луков. А на горной террасе возвышались конусы чумов, которые уже одним своим видом как бы отбрасывали тебя на столетия в прошлое. И Леону этот прорыв в древность был бесконечно желанным и дорогим. А люди смеялись, упивались своей удалью, ловкостью, неутомимостью — дети природы.