Придерживая на голове летний малахай, Леон поворачивался то в одну, то в другую сторону, удивляясь тому, что так мгновенно сменилась погода: ведь только что было удивительно тихо вокруг. Чистая водица прильнула к нему и сказала с веселой улыбкой:
— Ты не бойся! Это просто наступает зима.
— Зима? Вот так сразу?
— Пойдем в стойбище. Гедда тебя ждет не дождется...
— Гедда? Почему ты так думаешь?
— Нагнись ко мне, — потребовала Чистая водица, дотягиваясь до уха Леона. — Когда Гедда смотрит на тебя, она вся становится только глазами...
— Странно. Очень странно...
— Пойдем домой. Ты хоть помнишь, в какой стороне стойбище?
— Вон там, — показал Леон не очень уверенно.
Чистая водица засмеялась, захлебываясь ветром.
— Эх ты! Показал в обратную сторону... Побежали, а то скоро будет пурга.
Зима действительно наступила сразу. Куда ни глянь, снега и снега, залитые лунным светом. Солнце напоминало о себе всего лишь сумрачной зарей. Леон часто смотрел туда, где находилась Большая земля, и мысленно видел город, мерцающий вечерними огнями. Поднимались в небо высокие дома, светились окна. И за одним из таких окон смутно представлялась Мария. Тепло там, светло и необычайно уютно возле нее. Словно во сне видел он, ках Мария плавно вскидывала руки, поправляла прическу. А рядом с ней Ялмар. Одна, без Ялмара, Мария для Леона уже не существовала. «Пойди ты к черту! — мысленно прогонял Леон Ялмара. — Ты слишком самоуверенный и самовлюбленный! Я не знаю, что хорошего нашла в тебе Мария». Леон изнурял себя в воображаемых наскоках на Ялмара, испытывая унижение от мысли, что выглядит жалким перед самим собою, пытался вернуться к здравому мнению о сопернике. Но это изнуряло еще больше.
А тут к тому же неотступно стояли перед Леоном глаза Марии — и добрые, и строгие, и участливые, и упрекающие. Так чего же в них больше? Однако Леон боялся увидеть в глазах Марии то, что было в них меньше всего заметно, — глубоко запрятанную досаду: видимо, он с его странным душевным состоянием все больше становился ей в тягость. «Все это блажь, блажь!» — с отчаянием прогонял теперь Леон навязчивые мысли о Марии и, однако, все исступленнее обдумывал планы немедленного бегства с острова, чтобы еще хоть раз увидеть ее.
Кто знает, возможно, Леон просто заболел детской болезнью первой влюбленности, этакой корью, которая рано или поздно должна была отступить. Возможно и так, потому что постепенно рядом с воображаемой Марией незаметно стала вырастать Гедда.
Однажды, когда Леон остался один на один с Геддой у костра в чуме Брата оленя, ему нестерпимо захотелось прикоснуться к ее руке. И он прикоснулся. Гедда отдернула руку. Минуту она разглядывала Леона почти враждебно. Но было в ее взгляде и что-то другое, будто она умоляла его о чем-то.
— Ты шаманка, — очень серьезно сказал Леон.
Гедда вскинула немигающие глаза на Леона, потом перевела взгляд на костер, потерянно усмехаясь.
— Скажи уж лучше: ведьма.
— Может, и ведьма. Но я понял... в тебе мое спасение.
Гедда вновь с изумлением посмотрела на Леона. Наконец спросила:
— Спасение, говоришь? — И тут же мрачно добавила: — А в тебе... моя беда.
— Беда? Впрочем, ты права. Ты лучше беги от меня, — угрюмо сказал Леон, невольно рисуя в воображении то заветное окно, за которым Мария плавно вскидывала руки, поправляя прическу.
— Я не хочу от тебя бежать. Вернее, не могу, — чистосердечно призналась Гедда, немало удивляя Леона.
У чума послышались шаги.
— Наверно, мать вернулась и Брат оленя, — не без сожаления сказал он, не желая прерывать разговор с Геддой.
— Нет, это один человек, — возразила Гедда и насторожилась. — Я знаю, кто это.
— Кто?..
— Брат орла... Он уже много раз пытался взять меня.
— Как это взять?
И Гедда спокойно рассказала, нисколько не стесняясь, что здесь существует обычай, по которому жених перед свадьбой должен взять свою будущую жену силой, однако не проявляя при этом грубости, тем более озлобления. Только тогда он и может считаться мужчиной. Но и женщина лишь тогда женщина, если окажется, что не так просто взять ее силой.
— Брат орла считается моим женихом, но он не взял меня и не возьмет, — враждебно вслушиваясь в шаги за чумом, сказала Гедда. И вдруг улыбнулась. — А возьмешь ли ты меня... не знаю.
И Леон почувствовал, кроме смущения, еще что-то такое, что перевернуло его душу. И стал для него на какое-то время благословенным этот остров.
Да, мудры были женщины-островитянки: они испытывали мужчину в его мужской ярости на доброту. И даже если ты его очень жалеешь, даже если тебе известно, что никуда от него не уйти, заставь его помучиться, и ему, возможно, станет совестно за свое озлобление, и он попытается покорить тебя лаской. А это как раз именно то, чего ты от него добивалась. Видимо, этим жила Гедда в бесконечно долгой борьбе с мужчиной, который снился ей, которому она не однажды покорялась мысленно, неотступно думая о нем.