ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
И ОБЛОМАЛСЯ ЛУЧИК...
Сестра горностая уже знала о поединке Леона с Братом скалы: об этом говорило все стойбище; люди выражали восхищение Леоном, и это волновало ее, она ждала, когда наконец придет сын.
Но у входа в чум неожиданно возник колдун. Сестра горностая была уверена, что это именно он натравил Брата скалы на ее сына. «Ну что ж, я тебя встречу, проклятый колдун!» — мысленно погрозила она.
— Дадут мне в этом чуме хотя бы чашку чая? — громко спросил колдун.
— Как же, конечно, дадут. — Сестра горностая, загадочно улыбаясь нежданному гостю, поманила его рукой.
Это было для колдуна столь неожиданно, что он подумал о возможном подвохе. Однако вошел в чум, а Сестра горностая и шкуру ему постелила, шкуру белого оленя.
«Не намерена ли она меня задобрить?» — подумал колдун, настороженно наблюдая за хозяйкой чума.
А Сестра горностая вот уже и столик перед гостем поставила, крепкого чая налила в тонкую фарфоровую чашечку, расписанную красными цветами.
— Ну что хитришь, говори, какой подвох мне приготовила?
— Выпей еще чашечку чая, — не сказала, а пропела Сестра горностая, уважительная такая, доброжелательная.
— Что ж, выпью... Смотрю на тебя, как будто приветливая, улыбаешься. А за улыбкой ненависть чувствую...
— Вот и хорошо, что чувствуешь, — ласково сказала Сестра горностая, не спуская глаз с гостя, явно сбитого с толку.
— Что ж тут хорошего? Поить человека чаем, которого ненавидишь, небольшая радость.
— И все-таки для меня радость, потому что в чашке твоей отрава...
Колдун невольно выронил чашку и разбил ее, хотел закричать, но одумался. Заулыбавшись, погрозил пальцем.
— Врешь! Ты просто меня пугаешь. Что ты насыпала в чай, говори? Почему я привкуса не почувствовал?
— Я не сыпала. Я просто в чашку посмотрела. В главах моих ненависть... Это и есть отрава.
И действительно, если надо было увидеть, как воочию выглядит ненависть, следовало посмотреть в глаза Сестры горностая.
— Я хочу, чтобы тебе даже снились мои глаза. Ты колдун. Но и я колдунья. За сына своего... если ты сделаешь ему хоть маленькое зло, я сожгу тебя в твоем чуме, натравлю на тебя твоих же росомах.
— Они разорвут тебя в клочья.
— Я сама их разорву в клочья. Я всю жизнь ждала встречи с сыном. Море стало соленее в десять раз, потому что я на его берегу плакала. И если ты... ты, всем желающий только зла, не оставишь сына в покое, я выслежу во льдах белого медведя, обниму его за шею и нашепчу ему на ухо, чтобы он разломал твой чум и сожрал тебя!
Колдун рассмеялся.
— Отдаю тебе должное. Сила в твоих словах такая же, как и ненависть в глазах. Мне это по нутру. Я пошел. Не думай, что ты меня испугала. Напротив, ты меня развеселила. А чашку тебе, наверное, жалко...
— Не жалко. Мне было приятно видеть, как ты от страха ее уронил. И если бы ты не был так глуп, наверное, не упомянул бы об этой чашке.
Колдун опять рассмеялся:
— Хороша, хороша. Ненавижу женщин. Если бы не это, я бы нашел способ наслать на тебя чары, и ты сама постелила бы мне брачную шкуру белого оленя.
— Оленьи рога я тебе подложила бы под твои костлявые бока...
И такое отвращение отразилось на лице Сестры горностая, что колдун испытал чувство глубокого унижения. Покрутив в руках черепок от чашки, он сломал его, спрятал осколок в карман и вышел: если колдун уносит из твоего чума какой-нибудь предмет или даже часть его, жди беды...
В чум вошла Гедда, тревожно спросила:
— Где Леон? Что у них было там, на реке, с Братом орла? Не знаю, что и подумать.
— Успокойся, — мягко попросила Сестра горностая, поправляя косы на ее груди. — Мне все рассказали...
— Мне тоже рассказали. Но я хотела бы все это услышать от самого Леона.
Сестра горностая откровенно любовалась Геддой.
— Кажется, начинается пурга, — сказала Гедда, чутко прислушиваясь к порывам ветра. — А Леона все нет и нет... Надо искать...
И пошло от чума к чуму: «Леона надо искать! Надо искать!» Мужчины выбегали из чумов, на ходу подпоясывая малицы: надо искать!
Брат оленя откатил от своего чума железную бочку, устанавливая ее с наветренной стороны вверх дном; затем смочил шкуру оленя керосином, придавил ее на бочке тяжелым камнем, чтобы не сдуло ветром. Долго не мог поджечь шкуру — гасли спички. Наконец вспыхнуло пламя, которое должно было служить маяком заблудившемуся.