«Это просто пожар, — сказал Конн. — Кто-то развел костер на склоне и забыл потушить».
«Уходите, — сказал летописец, — я остаюсь».
Эльтира уже сидела на коне, в платье, облитом водой, и слуги бегали вокруг с чанами, поливая больше себя, чем госпожу.
«Арракос, — сказала дочь Альфреда, когда Конн подъехал к ней. — Арракос, правитель Аргоса…»
«И что же?»
«Он сватался ко мне, но я его отвергла… Он рябой… рябой…»
Она заплакала.
«Ты думаешь, он поджег рощи?»
«Да!»
«Заставь своего отца покинуть замок, — сказал Конн. — С аргосского вассала я спрошу сам».
Они пробились через огонь и дым, унося с собой Альфреда, ставшего мумией на руках короля, безмолвной и безгласной мумией из стигийских пирамид, и бились мечами с людьми, затворившими выход из ущелья, и одолели. Аквилонские рыцари положили всех, прежде чем король спохватился, желая дознаться, кто были сии противники. Эльтира рыдала над отцом, а потом явились его родственники и объявили, что заберут семью летописца в свои владения. С ними отправились и крестьяне, вырвавшиеся из пылающей мышеловки — замок же сгорел дотла вместе со зверями, дворцами и рукописями, так и не сумевшими открыть Конну тайну, коей он домогался.
Аргосский правитель, рябой и кривобокий Арракос, напрочь отвергнув свое причастие к пожару, выказал аквилонскому самодержцу подобающую преданность, устроив семидневный пир во дворце стольной Мессантии. Конн пировал мрачно, едва сдерживаемый советниками. Советники рекомендовали не возбуждать аргосское население по пустякам, и Конн тогда внял их словам, признавая интересы политики выше собственных…
Признал бы их таковыми отец?
Аргос желал отделиться от Аквилонии, используя любой, предлог. Тогда предлогом могла стать Эльтира, и он забыл о прекрасной лютнистке, как постарался забыть и о тайне острова Фалль.
Спустя три лета все повторилось: Эльтира бежала в Тарантию, прося покровительства Конна. Он же готов был отдать аргосской доне руку, презрев на сей раз государственные интересы.
Глава седьмая
Говорящий осел
Я зад ее видал не на картинке –
Могучий, вольный, словно бы бизон, –
Я зрил его, мне не приснился он:
Мне праздник даровал его на рынке!
Утро едва занималось, и улица Роз была пустынна. Дома смотрели на брусчатую мостовую закрытыми ставнями окон, напоминая унылый ряд слепцов, покинутых поводырем. И все же кое-что здесь изменилось: серые стены были украшены редкими гирляндами блеклых цветов, возле некоторых дверей стояли корзины с подвядшими яблоками и грушами. Главный осенний праздник давал о себе знать даже в этом не слишком почитаемом горожанами месте.
Черная повозка со скрипом катилась вниз по улице, лязгая железными ободьями колес по камням: на сей раз, она направлялась от Железной Башни в центр города. На козлах сидели двое стражников — те же, что проезжали здесь вчера: молодой, с острым любопытным носом, и постарше, с длинными седыми усами.
— Прибрали улицу к празднику — то, — говорил вислоусый, меланхолично пережевывая горькие листья трамокки, — вчера мы здесь мертвеца с тобой видели в канаве. И то сказать, непорядок это. Мертвецам положено на погосте отдыхать, а не в городе.
— А может, то не мертвец был, — охотно откликнулся молодой, радуясь, что можно скоротать за необязательной беседой путь до королевского дворца, — может, просто пьяный.
— Пьяный — тоже непорядок. Пьяных еще Конан-король велел в ночлежные дома спроваживать и плату за то брать. В прежние времена так и было. А сейчас… — И стражник махнул рукой, изображая не то недоумение, не то осуждение по поводу нынешних порядков.
Молодой стрельнул на него маленькими глазками и поспешно отвернулся. Пусть болтает старик, да глаз напарника не видит. Не ровен час догадается, какие мысли бродят в голове юноши. Мысли же там бродили весьма верноподданнические: остроносому желалось сообщить куда следует о словах и жестах своего непосредственного начальника. И то сказать, засиделся старик в десятских, на покой пора… Туда, где мертвецы отдыхают.
— Что ни говори, а при старом короле хорошо у нас было, строго, — продолжал вислоусый свои опрометчивые речи. — Конан сам суд и расправу творил, по справедливости. Ворам тогда руку отрубали, насильников удавливали, а прохвостов всяческих клеймом клеймили и голыми за ворота пускали. Теперь вот чернокнижников и колдунов на кострах жгут, а ворья и лиходеев расплодилось — не счесть. Строже надо, строже.