«Останься, — шептал ему лес, — растворись и слейся со мной в единой, вечной гармонии… Блаженство… Вечное блаженство… Я здесь, и я — повсюду, я — маленький желтый цветок, я — муравей, ползущий по цветку, я — бабочка, порхающая над цветком, я — тенистая дубрава, шумящая над ручьем, я — ручей… Останови бег своих праздных мыслей, ты — здесь и сейчас, ты — со мной, ты — это я…»
Веки короля смыкались, но огромным усилием он все же открыл глаза, силясь увидеть отвратительные ползучие ветви, и грибы, и пауков… И ничего не увидел, кроме ласкового света, заполнившего весь мир.
«Видимость обманчива, — шептал лес, — ты был снаружи и зри л меня таким, каким предстаю я ослепленному сознанию. Я страшен лишь тем, кто не хочет разжать пальцы и отпустить сук, за который цепляется. Доверься мне… Лишь одно мгновение боли, и ты станешь бессмертным и вездесущим, ты будешь внутри, ты сольешься с самой Жизнью…»
«Эй, король, ты сейчас киселем студенистым разольешься, — вдруг прервал чарующий шепот чей-то ворчливый голосок. — Хочешь, да? Заслушался старого вонючку? Ну давай, авось в чугунок тебя сольют да в печь сунут — побулькаешь…»
Резкая боль свела правую руку, в которой был зажат нож с костяной рукояткой. Таким ножичком, только поменьше, дядюшка Гнуб строгал мясо за ужином…
Нож гнома!
Смрадные щупальца леса уже обвили его туловище, крепко примотав левую руку, но правая оставалась свободной, и Конн принялся кромсать извивающиеся ветви, пока те не превратились в мелкие обрубки.
Он вскочил (грязь легко отпустила) и устремился вперед, орудуя острым лезвием. Несколько красноголовых уродцев попали под удары — иглы брызнули тысячами сверкающих осколков. Конн врубился в чащу, продолжая безжалостно кромсать мясистые отростки, брызжущие красноватым соком. Он продвигался шаг за шагом, но густая желто — бурая стена по-прежнему окружала его со всех сторон, и, казалось, он только топчется на одном месте. Страх ледяным обручем сдавил горло. В приступе панической ярости Конн рубил и рубил лесную плоть, превращая ее в месиво. И та покорно поддавалась его ударам, не пытаясь отстраниться.
Шепот теперь перемежался тихим смех.
«Ты такой же, как все, — вещал лес, — трусливый, опрометчивый человечек… Где тебе постигнуть высшую гармонию, ты стремишься вперед, не зная зачем, бежишь, сам не ведая куда… Можешь кромсать мои ветви сколько угодно, это все равно что срезать волосы с бороды… Хватит, угомонись, приляг, предайся созерцанию…»
Нож сломался.
С отчаянным криком Конн бросился грудью на живые заросли. Они мягко спружинили и тут же обволокли его тело, впиваясь сотнями мелких, жалящих присосок. Смех леса превратился в утробный хохот, и король понял, что заросли готовы поглотить свою добычу. На этот раз не было чувства покоя, только жгучая боль…
И сквозь ее волны пришло воспоминание: опушка леса и светловолосая гибкая фигурка на берегу медленных желтых вод. «Многие плетут сети, подобные паутине, — зазвучал чистый голосок Мараэль, — если накинут, не дергайся понапрасну, паучок только того и дожидается… Стань для врага страшнее, чем он для тебя!»
Конн застыл, улавливая сквозь хохот леса невнятное бормотание.
«Я вездесущ… Я вбираю тебя, как ничтожную песчинку… Ты — это я, я — это ты… Живая плоть, горячая плоть…»
«Слишком горячая для тебя! — не разжимая губ выкрикнул Конн. — Я — лесной пожар, ты — сухой вереск!»
Хохот и бормотание смолкли. Живые ветви дрогнули, словно в нерешительности, и тут же снова зазвучал вкрадчивый шепот:
«Слишком поздно, ничтожный, слишком поздно! Ты уже внутри, внутри…»
Липкий жгут захлестнул и сдавил горло, красная пелена заволокла гаснущий взор…
И тут откуда-то издалека, из-за желто-бурой стены леса долетела негромкая музыка.
Глава пятая
Корни и холм
На первое следует подавать мясо, затем — рыбу и только после переходит к десертам.