Темнота догнала, когда они взбирались на холм. Лошадь едва держалась в оглоблях, выбилась из сил, понукай не понукай, все едино. Наконец в полном мраке телега нырнула в тень ольшаника. Каштан тянул из последнего, Статкус подталкивал сзади. Холм утонул в тумане, и упряжь упала с лошади, будто сползла в какую-то черную воду. Распряженный Каштан совал длинную шею под ветви яблонь и, словно колом, сбивая спелые плоды, хрумкал ими. Вот Лауринас снова дома, вроде и не было соблазнов дороги, когда чувствуешь себя частичкой не только этого островка, но и бескрайних ширей, и ушедшего времени.
— Сколько выручил-то?
— Двадцать семь с копейками.
— Копейками хвалится. Это за четыре-то ящика?
— Сгнили бы — больше пользы было?
— Эх! — Петронеле презрительно махнула рукой, однако была довольна. Даже не стала ругаться, когда услышала, что собачонку на базаре торговал. Муж снова дома, и она сможет очертить усадьбу кругом. Кругом, которого нельзя переступить, который охраняет их спокойствие и саму жизнь. Собираясь спать, всегда мысленно проходит вокруг хутора по этой черте. С молодости привыкла, когда Лауринас срывался, невесть где пропадал, а она тревожилась. Когда никто не видал, даже рисовала концом палки этот круг. Обводила усадьбу и часть близлежащего пространства. Не раз и не два оставались от ее круга одни ошметки, но она чертила его заново, внимательно уставившись па конец палки, словно там сосредоточивались остаток ее слуха и биение ее сердца…
— Чего не идете спать, хозяйка? Ведь шатает вас от усталости, — подкралась в темноте Елена, когда Петронеле колдовала посреди двора.
— Последняя, самая последняя моя забота.
— Вернулись живы-здоровы, все дома, чего же вам не хватает? Кухоньку я закрыла.
— Много будешь знать, скоро… Ступайте-ка к себе! — в шутку погнала ее Петронеле. За день женщины еще лучше спелись.
— Пошли, не будем ей мешать. — Елена взяла Статкуса под руку.
День растянулся, кажется, целый год врозь прожили, придется учиться снова быть вместе. По-молодому прохладный, крепкий локоть Елены. Неужели мы никогда не ходили под руку, мелькнуло в голове Статкуса.
— Что, молится старушка? — Лучше говорить о других.
— Угадай!
Она смотрела на него, как в юности, широко раскрытыми, завораживающими глазами, он даже оглянулся — не стоит ли рядом кто-то другой, более достойный ее внимания. Ты есть, и нет для меня ничего важнее, ничего нужнее — вот что старался внушить взгляд Елены, пока готовил он для нее уголок в своей жизни, сражаясь с воспоминаниями о ее сестре, а освободившись от них, забыл предложить ей Данутино место. В юности она видела во мне другого — лучше, справедливее. И я хотел таким быть и бывал, скорее всего, тогда, когда нуждался в ее молчаливой, терпеливой требовательности. Потому и женился на ней, а не от убеждения, что, не сумев спасти Кармелу, обязан спасти Елену — вырвать ее из агонизирующего местечка, из затянувшегося девичества. А ведь именно так тогда думал — спасаю! — хотя спасался сам, двадцатисемилетняя Елена мало чем отличалась от семнадцатилетней. Даже в сегодняшнем тумане ее глаза молоды.
— Будешь смеяться… — Елена глубоко вдохнула влажный воздух. — Старуха вокруг всех нас охранную линию вела.
— И ты тоже так?
— Только не вокруг отцовского дома. Ему суждено было погибнуть. Вокруг твоей головы, Йонялис.
— Вокруг моей?…
— Ты не умел беречься, доверчиво шел навстречу каждому, кто тебя звал. Как тогда, у мостика… Столько крови потерял, чуть не умер. Забыл, что ли?
— Всю ту ночь я чувствовал, что ты рядом. Если бы не ты… Почему, скажи, раньше не прибежала, до того, как меня?…
— Не спрашивай. Есть вещи, о которых…
— Ладно. С того раза ты и стала обводить вокруг моей головы те круги?
— Наверно. А ты и не предполагал, что тебя охраняет невидимый круг?
— Конечно. Но в трудные минуты думал о тебе.
— Еще одно подтверждение тому, сколь плодотворны были мои усилия!
— Скажи, — его не смутила ирония, — и сегодня ты тоже меня сопровождала?
— Ах, Йонас, Йонялис… Где уж мне! Это семнадцатилетние верят в могущество любовных чар.
— Да, о любви нам с тобой говорить вроде бы уже и негоже.
— Если бы ты всегда смотрел на меня такими глазами, как тогда, когда прикатил свататься! — она зажмурилась, чтобы не видеть пропасти между юностью и сегодняшним днем, страшной не морщинами и сединой, а словами — заменителями чувств: говорим о грусти, значит, грустим, о любви — любим.
— Поедем-ка скорее домой! Тут опасно засиживаться. Ты помолодеешь, я окончательно состарюсь, — не вполне искренне усмехнулся он над собой, тоскуя по тому, чего уже не воскресить. Словно живые краски блекли на его палитре, пока постепенно не исчезли совсем. Не жалел, что не удалось стать художником, но краски эти — не способность ли человека чувствовать?