Может, потому, что глотнули они нынче иного воздуха, осмотрелись пошире, казалось Статкусам, что зелень усадьбы несколько поблекла. В густой еще листве лип и кустарников то тут, то там проглядывали желтые пятна осени — умершие листочки. Сник и Саргис, косвенный виновник перемен. Только окно Петронеле оставалось таким же, каким было прежде, все с надеждой и беспокойством приглядывались к нему. Оттуда изредка слышались стоны, но привычных окриков не доносилось. Возродится ли дом, зажжет ли вечерние огни или погрузится в ночной мрак, все зависело от окна боковушки, подслеповато вглядывающегося в темнеющий сад.
Петронеле не ела и не пила. Боялась света, который давил на глаза. Как принесли ее со двора, так и погрузилась в провал. Утратила ощущение собственного тела, потеряла голос. Когда сознание вернулось, с трудом привыкала к рукам, как чужие были. Ноги не держали, когда попыталась встать.
— Дочка! Поди-ка, чего скажу…
В сумеречной комнатке удрученно зажурчал ее шепот. Темнели подушки, еще матушкой Розалией набитые, а может, и бабушкой Аготой. Большие, сероватые, будто валуны на меже. В них не сразу и разглядишь уменьшившуюся без платочка голову Петронеле.
Елена стояла в дверях, вслушиваясь и вглядываясь.
Хоть и приглушенный, доносился живой шепот Петронеле:
— У кого ноженьки-то подкосились, у меня, старухи, или у тебя, молодой?
— Здорова я, хозяйка, здорова! — состроив веселую мину, подскочила к постели Елена.
— Дверь-то прикрыла? Как бы старый не услышал…
Какие у нее могут быть секреты? Скажет, где лежит приготовленный саван? Так ведь говорила уже. В комоде — отдельно ее, отдельно Лауринаса. Укажет, где скомканные рубли, с туристов за молоко, яички полученные? Попросит, чтобы передала жестяную коробочку от леденцов Пранасу? Отец-то сыночка не жалует. Значит, гляди, будет обижать, когда ее не станет.
— Не обидишься, дочка, ежели попрошу чего-то? Мне бы Морту навестить. Век не видались, а ведь когда-то в одно зеркало смотрелись, косы заплетая.
— Так ведь Морта… в доме для престарелых?
— А что? Человек там уже не человек? И проведать нельзя?
Старая торопилась убедить в необходимости такого путешествия и в своих силах, но отводила глаза, точно могли они поставить под сомнение и то, и другое, и еще что-то, в чем не желала признаться.
— Ну, раз нужно…
Узнав об этом, Статкус не очень обрадовался. Конечно, в просьбе Петронеле непримиримость, поддерживающая жизнь, но она же приближает и грань, которую никому не дано переступить. Наутро невесело готовил машину, мрачно прислушивался к голосу и смеху празднично вырядившейся Петронеле. Платье зеленоватого шелка, довоенное еще, черная сумочка. Помахивала палочкой, но не опиралась на нее — видите, совсем и не шатает! Вертелся возле машины Лауринас, глаза подозрительно поблескивали, точно не в дом для престарелых собиралась его Петронеле, а, скинув эдак полсотни лет, на ярмарку или вечеринку. Не один топтался, с собачонкой.
— Скажи что-нибудь, — чуть не молил он. — Поругай. Предупреди, чтобы мух в избу не напустил…
— Все равно напустишь.
— Не напущу! Нет. Только, смотри, не задерживайся долго.
— Не жалеете муженька, — шутливо укорил Статкус, когда Петронеле уселась уже в машину, положив на колени сумочку.
— Лауринаса-то? А он меня жалел, когда по белу свету шатался? Кремень — не старик!
Умела ответить, как отрезать, но перышком оторваться от родных стен не смогла. Дрогнул и пополз в сторону холмик, пока совсем не скрылся, а за ним вроде и солнце, хотя впереди долгий день. Съежилась Петронеле, когда замелькали незнакомые деревья, луга, скотина. Сильно пахло одеколоном — опрыскалась, прихорашиваясь, — но дыхания не слышно. Статкус обернулся, глянул, не улетучилась ли вместе со вздохом в опущенное окно. Нет, здесь. Только душа рвется назад, к холмику, который затерялся уже меж другими такими же невзрачными холмиками, рукой не достанешь, взглядом не зацепишь, кажется, не в земных далях — в небесных просторах истаял. И Петронеле никуда не делась — вцепилась в свою сумочку, сникла, перепуганная собственной решимостью.
Дом для престарелых вырос из желтого ковра ячменей большим садом, цветочными клумбами. Заасфальтированная дорожка вела к нарядному белому зданию, за ним торчали не такие белые и нарядные, обвешанные полосатыми, сохнущими на солнышке матрасами.
— Вы тут подождите, а мы сходим, подружку вашу поищем, — сказала Елена своим обычным голосом, который прозвучал как-то странно здесь.