В нашей семье все чересчур занятые люди. Об отце и деде говорить не приходится, но и мать, с грехом пополам окончившая гимназию и не имеющая профессии, нашла себе занятие — с утра до вечера выстукивать худыми пальцами на пишущей машинке деньги на оплату учительницы немецкого языка. Мать забрала себе в голову, что я должен знать иностранные языки. Печатать она не умеет, все время мажет, как плохой пианист, и потому тратит на работу уйму времени. Я тоже загружен: зубрю немецкий, долблю таблицу умножения и четыре правила арифметики под нетерпеливым надзором отца, а зачем все это — как будто меня в школе не научат? Но я втянулся в такую жизнь и не протестую. Нет, видимо, все мы от природы чужды той пленительной неге, тому умению наслаждаться досугом, что позволяет дяде Володе часами простаивать у замерзшего окна, мурлыкая под нос «У Джузеппе-лоботряса лаццарони», аккомпанируя себе пальцами по стеклу. От его дыхания ледяная корочка начинает стаивать, в чистом глазке возникает морозная синь и золотые кресты Николы в Столпах. Дядя Володя смотрит в этот маленький люк, лицо у него заинтересованное, доброе и какое-то незанятое и оттого словно бы жалкое. Нет, это неверно, лицо у него красивое, ясное, а чувство жалости — это мое, сам же дядя Володя нисколько за него не отвечает. И все же…
Любовь делает проницательным: я вдруг понял, что могу говорить о дяде Володе с Катей. Когда появлялся дядя Володя, глаза у нее становились цветами. Не теми, что она искусно мастерила из кусочков шелка, а живыми, утренней росистой свежести анютиными глазками. И, поверив этим ее анютиным глазкам, я спросил однажды: почему дядя Володя такой? Не пойми она меня сразу, разговор на том бы и кончился, я не мог толком объяснить, что имею в виду под словом «такой». Но Катя ничуть не озадачилась.
— Эх, мальчик, — сказала она, перекусив нитку острым клычком, — нешто бы Владимир Борисович был такой, кабы не семнадцатый год? Время одних лечит, других калечит. Белая косточка — тонкая…
— Да он что, граф? — удивился я.
— Не в том дело! Иной граф хуже ломового извозчика. Мало ли графьев нынче вкалывает?.. Все от воспитания души зависит. Владимир Борисович человек нежный, деликатный, а теперь бойцовые люди в цене…
Слова Кати таили в себе обидный смысл. Насколько я понимал, дядя Володя принадлежал к той же среде, что и мой отец. Они были однокашниками, затем оба кончали московский университет, только разные факультеты. Получалось, что дядя Володя «такой», потому что его нежная душа не справилась со временем, а мой отец «не такой», потому что он то ли пробойнее, то ли изворотливее. И хотя рядом с золотым, изящным, легким дядей Володей отец всегда казался мне слишком плотным, тяжелым, земным, я не хотел его умаления перед дядей Володей. Я долго и тщетно пытался доискаться истины и наконец спросил отца напрямик, правда ли, что дядю Володю погубила революция.
— Что-о? — с какой-то упоенностью вскинулся отец. — Ну-ка, ну-ка, повтори!
Несколько сбитый с толку, я повторил.
Отец рассмеялся негромким, самозабвенным смехом. Я не встречал человека, который умел бы так наслаждаться смехом, как мой отец. В этом было что-то эгоистическое, обидное для присутствующих, ибо отец никак не хотел делиться своим наслаждением, упиваясь им единолично, до слез, до полного изнеможения.
— Это прекрасно! — произнес он наконец. — Володю погубила революция!.. Да будет тебе известно: дядя Володя такой человек, что для него губителен любой строй, любая действительность. Если б не было революции, то считалось бы, что Володю погубило самодержавие. Живи он в эпоху средневековья, его погубил бы феодализм, и так далее, вплоть до общинно-родового строя, от которого ему тоже не было бы пощады. А дядю Володю доисторических времен погубило бы изобретение огня.