А и плывут эти гуси да лебедииз какой-нибудь там Японии,а может из килиманджарского племени,их облапавшего ладонями.
Может даже из под города Мурома,из сельца, от крыльца богатырского,где помещички-троекуровыскверной водкой пьяниц затыркали.
А охота ведь добру молодцупо весне-красне разгулятися,дать торца кому-нибудь квёлому,аль с крутейшим каким взять подратися.
Вот весна за окном, я — не выпимши,и признаться, вобще мне не хочется,а охота на улицу выбежать,где девицы с глазами порочными,где в проточную лужу корабликизапускают мальчишки, как зябликизапускают весеннюю песенку,вроде этой, к концовке без плесени.
Благовещение
Беременная щупает живот,в котором мальчик маленький живёт.
И думает внутри большого тела,под сердца стук, дыханья шум:«Зачем из рук Творца душа влетела в меня?мой девственный смущает ум».
Как он прекрасно от всего укрылся!Его любовь питает и творит,и плавники переплавляет в крылья,и крыльев нет — на пальчиках летит.
Откуда эти красные ладошки,которые он к рёбрышкам прижал?Весь этот мир простой, зачем так сложен?А он ещё другого не узнал.
Его хранит пока для жизни сфера,столь нежная и любящая так,как никого никто, и воздух серыйему неведом как печаль и страх.
Он головастик в кожице жемчужной.Он волоски старательно растити морщит лобик думою натужной:как вылезет и всех развеселит!
* * *
Детишек карличий народец,и гвалт безумный воробьёвсоединяются в природе —и сердце бьётся о ребро.
А небеса светлы недолго,смеркается и будет тьма.Вся жизнь, как ржавая иголкаторчит в подушечке ума.
Вот вечер на тяжёлых лапахвдруг оскользается шипя,почуяв крови терпкий запахволной встающий от тебя.
В кварталах фонари зажгутся,как жёлтые глаза зверей,и надо подозвать искусствои с ним стареть.
* * *
Вот раковины пение неслышное —поющая могила на песке,построенная ужасом моллюскаиз лестницы мученья винтовой.Как явно океан в ней дышит,когда её покоя на виске,мой слух карабкается башней узкой,где кто-то до меня стоял живой.
Он сгинул навсегда, оставив эхо —мешок Эола свёрнутый в спираль,дыханья затаённого широкийнепрекращающийся шум.Убежища притягивают эго.Мне стала неприятна ширь и даль.Меня печалит полотно дороги.Я никуда отныне не спешу.
Я сбрасываю панцырь, и кому-тоон кажется занятнейшей вещицей,неведомый читатель прижимаетк виску протяжные мои стихи.На жизнь свою поглядывая хмуро,пора бы с миром мне не сволочиться.Меж мной и небом ясная прямаяот грифельного клюва — до руки.
* * *
У меня на глазах зацветают деревья Нью-Йорка.Их торопит весна, раньше айришей-листьев* они появились.Нетерпенье опасно подобного толкана ветвях помутневших в шеренгах цветков боевитых.
Им на волю пора, в арьеграде они засиделись.Ровно бабы какие… как труба прогремела команда.И они поднялись. Не держите ж! Попробуйте в деле.Дайте им умереть! На виду! Ничего им другого не надо.
Новобранцев весны надо мной эта потная битва,мерным маршем идут облака к океану, как влажные флаги,моё сердце насквозь тоже синей картечью пробито —я умру как они, мне достанет на гибель отваги.
* «айриши» — ирландцы («Irish» — англ.), зелёный — национальный цвет ирландцев.
* * *
Толкач, какая-то малявка,весь ржавенький, да еле дышит,а всё же на воде виляети баржу тычет.
С еврейскими глазами белкии профилем красавиц местечковыхклубки своих усилий мелких,но до безумия толковых.
Давай же впишемся в природукак два больших и несуразныхот общей линии отхода,вполне периферийных, частных.
* * *
Вращать мороженое палочкой,стаканчик не порвав бумажный,отставив Фёдора Михалычас зачином фразы на «Однажды…»
и слышать вызреванье листиков,цветков увядших осыпанье…Что нам Алёши или Митеньки,что Грушеньки нам упованья!
В Апреле дни приходят новые,как первые от Сотворенья,вот — небо с солнечной основою,а вот — травы столпотворенье.
Внизу — цветное и зелёное,вверху — то белое, то — синее,и пахнет Библией солёнаяморского горизонта линия.