В общем, прошло всё на «ура». Пять докторов медицины разных университетов под председательством академика Иосии Вейтбрехта заслушали мою речь, посмотрели таблицы и рисунки. Потом выступил мой оппонент Иоганн Шрейбер, русский академик и доктор медицины Лейденского университета.Хорошо выступил. Сказал, что работа добротная и актуальная. С его опытом борьбы с чумой пять лет назад он здесь и в гигиене авторитет. Поддержали меня и зам Лестока Павел Захарович Кондоиди, и старейший из членов коллегии Антон Филиппович Севасто. Диссертацию и доклад я представил на русском и на латыни. Пришлось зубрить. Но, тоже, знаете ли, — прецедент. В общем, в атмосфере всеобщего одобрямса, решили степень доктора медицины мне присудить. Понятно, что я по старой для меня традиции проставился участникам за это. Много не пил. Не дожидаясь осужденного и помилованного уже Ломоносова, домой поехал. Не маленький — сам доберётся. Надеюсь, снова лишнего не наговорит и немцам академическим морды не набьёт. Внушение на этот счёт я нашему гению перед отъездом ещё раз сделал.
Домой зашел. И даже удивился, что Катя ко мне не бежит. Она пока у меня ещё служит и даже спим мы иногда ещё вместе. Только сломалось всё после болезни моей крестницы.
Нет больше идиллии.
Я тогда, конечно, слишком уж на Катерину гневался. За что? Ведь она, что могла и знала, то и делала. Для меня это — жизнь ребенка. Для неё — сон любимого мужчины. Который ещё и Цесаревич при этом всём.
В общем, пошло всё куда-то не туда. Страсть в отношениях ушла. И я вижу, что и она чувствует это. Я не мечтаю о ночи с ней, да и она явно уже тяготится нашей связью.
Поднимаюсь по лестнице в прихожей и слышу хлопок. Тут же спешу на звук. Понимаю, что за домом в лаборатории это. Подбегаю к окну химлаборатории. Стёкла целы. Огня и дыма нет. Заглядываю внутрь. Приглядываюсь. Там мало света.
Екатерина Платоновна напротив Степана Андреевича стоит и трет его лицо от копоти ветошью. Он с её лицом делает это же.
Смеются. Счастливые. Видно, пустили случайно воздух в водород — от того и был хлопок. Их закоптил, да задул свечи.
А Нартов её любит. Я по его глазам вижу это. И она к нему всем сердцем.
Тихо отступаю от окна и иду в дом. Не буду ломать молодым красоту момента.
Пора уходить со сцены.
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ. 14 декабря 1743 года.
— Петер, я боюсь.
Поднимаюсь на цыпочки. Целую её висок. Она пока выше меня, но, как говорится, какие наши годы. Догоню скоро.
— Чего, любовь моя? Я здесь. Я рядом. Нас объявят отдельно, но мы вместе.
— А вдруг Матушка передумает? Вдруг выберет другую тебе невесту? Как мне жить после этого?
— Тихо-тихо. Я навёл справки.
— Справки?
Киваю.
— Уточнил кое-что. Думаю, что у нас с тобой есть шанс. Неплохой шанс. Не хочу загадывать, но я знаю Матушку. В гневе она страшна и гнев этот может быть в нашу с тобой пользу.
— Петер, я всегда восхищалась тобой. Надеюсь на тебя и на Провидение.
Обер-церемониймейстер прерывает нашу тревожную идиллию.
— Государь. Пора.
Киваю.
Целую руку Лины.
— Я должен идти.
— Я понимаю.
— Всё будет хорошо. Верь мне.
— Молюсь об этом.
Я склонил голову. Принцесса сделала реверанс.
Или я чего-то не понимаю в этой жизни, или сегодня в моей жизни решающий день.
— Его Императорское и Королевское Высочество Государь Цесаревич-Наследник Всероссийский, Владетельный Герцог Голштинский, принц Карельский Пётр Фёдорович! Внук Петра Великого!
Мой выход.