Но сам он знал об отношении Снейпа к Лили Эванс и не мог не задумываться о нём. Когда он был Гарри Поттером, всё было очевидно – вот ненавистная уродливая тётка Петуния, а вот замечательная, красивая и полная совершенств мама Лили. Сейчас, когда он сжился с мыслью, что Лили и Петуния ему одинаково не родные, он не мог не увидеть сходство обеих сестёр. Маму Лили он знал только с чужих хвалебных слов, которые ничего не стоили тем, кто произносил их – Лили всё равно мертва, почему бы не порадовать ребёнка? Живая Лили, которую он видел на собрании, понравилась ему гораздо меньше – своим сюсюканьем над толстым Гарриком и неприятным выражением самодовольного превосходства на лице она слишком напоминала ненавистную Петунию.
Он привык считать Петунию уродливой, но теперь понимал, что она такой не была. Стройная блондинка с лебединой шеей и зеленовато-серыми глазами точно такого же разреза, как у сестры, она могла бы называться даже красивой, если бы не её характер. В школе Петуния точно так же была отличницей и старостой класса, выйдя замуж и поселившись на Прайвет-драйв, она посвятила себя семье и стала активисткой в районном соревновании на лучший цветник перед домом. Соседи уважали Петунию и считались с её мнением – её лицо было обращено неприятной стороной только к племяннику, а для остальных она была весьма достойной особой. Кто знает, может, сёстры так ненавидели друг дружку не потому, что были слишком разными, а потому, что были слишком похожи – и так бывает. Даже внешне они были похожи, только рыженькая Лили была заметно ярче светловолосой Петунии.
Получается, Снейп предал своих покровителей, школьных друзей и дело их жизни ради этой Петунии волшебного мира. Неужели великая сила любви, о которой обожал рассуждать Дамблдор за чайком с лимонными дольками, заключалась для директора в дешевизне приманки, на которую ловятся всякие недолюбленные личности вроде Снейпа и маленького глупого Гарри? Неспроста же он постарался, чтобы его мальчик-оружие вырос недолюбленным. А что ещё мог знать о любви этот старик, за которым никогда не водилось никаких сердечных привязанностей, если не считать непроверенных слухов об его отношениях с Гриндевальдом? Что ещё, кроме того, что любящим человеком можно вертеть как угодно и потребовать с него всё, что угодно?
Любовь делает человека сильным.
Любовь делает его упорным, непреклонным и самоотверженным.
Любовь делает человека слепым. Словно быка на арене, бросающегося на красное, проведённое перед его носом ловкой рукой матадора.
Арктур вдруг осознал, что не хочет любить. Он уже любил – или думал, что любил – Чжоу Чанг, а затем Джинни Уизли. И что? Он думал о Джинни, когда шёл на смерть, а теперь она, бесстыжая и вульгарно разодетая, не вызывающая ни малейшего сожаления о прежних отношениях, позволяет Оливеру Вуду лапать её коленки на виду у всех. Он вспомнил её небольшие крепенькие груди, её плоский живот, призывно тёршийся об него во время поцелуев, её пухлый умелый рот и длинный скользкий язык. Больше нечего было вспомнить, потому что внутренний мир Джинни был, мягко говоря, неглубок. Ничуть не глубже, чем у Рона, её брата – тот же квиддич, те же межфакультетские склоки и впридачу злословие о противной золовке Флёр.
Слепая, страстная любовь, это всё она… Та самая сила, которая делала желанной и привлекательной эту ограниченную, дурно воспитанную девицу нетяжёлого поведения. Сила, изуродовавшая тело и душу Дадли, сила, питавшая желчный характер Снейпа и толкнувшая его на предательство. Великая сила, которой так восторгался Дамблдор…
Сейчас Арктур предпочёл бы подобной любви – нет, не расчёт, а приязнь. Это любовь слепа, а приязнь зряча. Он вдруг обнаружил, что ничего не имеет против брака по приязни, о котором ему рассказывала Вальбурга.
Может, и Дафна считает так же? Жаркой страсти между ними нет, но они, несомненно, приятны друг дружке. Почему бы им не быть вместе?
Арктур уже пришёл к пониманию того, что люди называют любовью очень разные вещи, и был на полпути к тому, чтобы назвать этим словом своё отношение к Дафне, несмотря на очевидное отсутствие роковых страстей. Ему нравилось представлять Дафну в роли хозяйки дома Блэков и не вызывала ни малейшего отторжения мысль о ней в его жизни, доме и постели. Он невольно улыбался, представляя, как она общается с Кикимером и отдаёт распоряжения Винки, а образ Дафны в домашнем халате, тёплой и щурящейся спросонья, с распущенными на ночь волосами, выглядел в его воображении просто чарующе милым.
На самом деле от решительного шага Арктура удерживало только его прошлое. Сначала нужно было рассказать Дафне правду о себе – даже не потому, что этого требовала его честность, а потому, что раскрытие подобного обстоятельства только после брака могло непредсказуемо отозваться на отношениях. Но рассказать о себе такое заранее означало сильно подставиться в случае, если Дафна не согласится.
Арктур осторожничал. А кто не стал бы осторожным на его месте?
Вдобавок он уже не сомневался, что бывшие друзья и союзники не оставят его в покое – и это вряд ли понравится Дафне. Если они притихли поначалу, значит, им было не до него, но теперь обнаружилось, что от него что-то нужно Гермионе, которая всегда доводит свои дела до конца, не считаясь ни с ценой, ни со средствами. Кто-кто, а уж бывший Гарри знал эту её черту досконально.
Сначала нужно было разобраться с прошлым – и только потом строить будущее.
Арктур ни на секунду не заподозрил, что Гермиона кинулась к нему на улице ради него самого. Оглядываясь на школьные годы, он обнаружил, что его бывшая лучшая подруга никогда и ничего не делала только ради него. Взять хотя бы каникулы после пятого курса, когда он считал Сириуса погибшим и отчаянно нуждался в поддержке – его так называемые друзья даже не потрудились скрыть, что им известно гораздо больше, чем ему. Ради него Гермиона сумела бы связаться с ним, найти подходящие слова и объяснить хотя бы то, что можно, но они с Роном всё лето ограничивались формальными отписками, словно были не друзьями, а надсмотрщиками. Для его же блага, сказала она тогда – Рон не в счёт, это же Рон – но даже отмалчиваться можно по-разному. Оба они тогда слёзно просили прощения в лучших традициях небезызвестного старца и Арктур за неимением выбора простил их.