Юха с матерью вышли из дома, Оленька бросилась к окну. В сумерках вечера Юха вся в черном выглядела зловеще. Она словно отняла у нее мать и уводила куда-то в темноту.
Оленька не верила, что Юшка войдет в их дом и в то же время только и думала о том, что это может случиться. Нет, она не допустит, она не хочет, чтобы ее отцом был спекулянт. Как он уговаривал маму, чтобы она ему помогала! И откуда у него деньги? Отец, мать… Нет, если Юшка войдет в их дом, у нее не будет ни отца, ни матери.
В окне послышался стук. Оленька подняла голову и увидела Лукерью Камышеву. Приставив ко лбу руку, та сквозь стекло спросила:
— Мать-то дома? Приехала?
— Вышла куда-то, — ответила Оленька.
— Так я ее подожду.
Оленька открыла дверь, и Лукерья, войдя в кухню, сердито спросила:
— Не говорила Анисья, — далече пошла?
— Нет.
— Носится нивесть где, поди угляди за ней. — И вдруг вскочила с табуретки, словно ее кто-то подхлестнул. — Долго это я буду за свое добро кланяться?
Оленька знала сварливый характер матери Кольки Камыша; ее не удивило, что даже в чужом доме она ругается, и спокойно ответила:
— Тетя Луша, если вам некогда, вы не ждите маму, а когда она вернется, я прибегу и скажу.
— Нет уж, хватит. Вот сяду и буду ждать. Не будет к ночи, ночевать останусь. Но когда дождусь, я ей всё скажу. Я ей покажу, как за нос меня водить да душу мне выматывать…
Оленька решила, что мать забыла вернуть Камышевой взятую на время какую-нибудь сковородку, и сказала, желая поскорее выпроводить скандальную гостью:
— Вы скажите, что мама взяла, я отдам…
— Нашлась отдатчица, — еще больше разъярилась Лукерья. — Что с тебя взять?!
— Тогда возьмите, когда мама придет.
— Как же, держи карман шире, с нее получишь!
Оленька побледнела.
— Вы не смеете! — Голос дрожал и плохо слушался ее.
— Ишь ты, какая защитница! А кому я на той неделе три корзины яблок продала по трешке? А кто моего поросенка на базар возил? Твоя мать — вот кто! Взять взяла, а деньги не отдает! Мало на моем добре нажилась, так еще деньги зажилила.
Этого Оленька стерпеть уж не могла и закричала:
— Неправда это!
— А вот и зажилила, — словно дразня Оленьку, повторила Камышева.
— Слышите? Уходите отсюда!
— А вот и не уйду… — решительно отказалась Колькина мать и, снова присев на табуретку, зло засмеялась. — Ну что ты со мной сделаешь, ну что?
Вдруг Лукерья увидела в руках Оленьки кочергу. А сама Оленька шла на нее спокойно и молча. Камышева вскочила с табуретки, бросилась в сени и закричала: «Спасите, бьют». Никто ее еще не бил. Она сначала забарабанила кулаком в дверь, потом, выбежав на улицу, долго и зло ругалась, стоя у калитки. Дома от нее попало и мужу Никандру и сыну Кольке.
— Ишь, расселись за столом! А до матери и дела нет!
Они действительно играли за столом в шашки, не обращая никакого внимания на Лукерью, потому что давно привыкли к ее ругани.
Анисья вернулась в сумерки. В руках у нее был большой, аккуратно перевязанный сверток. Наконец-то у Оленьки будет новое пальто!
— Получай, дочка! Не очень ли широко в плечах? Не морщит ли в рукавах? Всё-таки на рост куплено.
Оленька стояла неподвижно, словно не видя, что мать держит перед ней пальто.
— В универмаге задержалась, — продолжала, ничего не замечая мать. — А шла обратно, всё думала: вот и у меня с Оленькой есть деньги. А давно ли плакалась, не знала, как будем жить? Только вышло наоборот! Крепче на ноги стала. Дай срок, заживем еще лучше, доченька! Ну-ка надень! Поглядись в зеркало!
Как хотелось Оленьке прервать мать, заставить ее замолчать! Но не всё ли ей равно теперь: молчит мать или говорит о своих деньгах, о своей торговле. В висках стучало. В мыслях было только одно слово: «спекулянтка, спекулянтка»! Больше ни о чем Оленька не могла думать.
И вдруг она выхватила из рук матери пальто, бросила его на пол и закричала:
— Отдай чужие деньги! Всем, всем отдай!
Оленька презирала себя. За слабость, нерешительность, трусость. На ее месте Егорушка поступил бы совсем иначе. А она не может. Не может приказать матери: прогони Юшку, не езди с ним по базарам. Были минуты, когда Оленька готова была поделиться своими думами с Катей, но и здесь у нее не хватало решимости. Что будет с ней, когда все узнают, чем занимается ее мать?
Оленьку угнетало, что мать ее спекулирует, а сама она живет на деньги, добытые нечестным путем. Нет, она не может быть старостой опытного поля. И не будет.
Каждое утро, входя в класс, Оленька с замиранием сердца думала: «А вдруг всё стало известным?» Она вглядывалась в лица ребят, наблюдала за их отношением к себе и успокаивалась лишь после того, как убеждалась, что никто ничего не знает о ее матери.
Оленька чувствовала себя одинокой и дома и в школе. В школе они спасалась от дома, а дома — от школы. Но и дома и в школе ей было одинаково тяжело. Она была полна своими переживаниями и нередко на уроке забывала, что сидит в классе, а готовя уроки, она порой не видела перед собой книжку. И произошло то, что неизбежно в таких случаях: посыпались одна за другой плохие отметки. Но если раньше даже тройка была для Оленьки неприятным событием, то теперь она совершенно спокойно клала на учительский стол свой дневник, чтобы унести с собой очередную двойку. Она научилась даже с достоинством и не без гордости получать плохие отметки. Не путалась, не пыталась создать впечатление, что знает урок, нет, она выходила к столу и откровение говорила:
— Я отвечать не буду.
— Ты, может быть, приготовила урок, но забыла, как тетрадь дома? — спросила однажды с усмешкой Елизавета Васильевна.
— Я не выучила урока…
— А то, может быть, сходишь в большую перемену домом? — Елизавета Васильевна оглядела класс. Ребята не смеялись. Никто даже не улыбнулся. Ну что ж, тем хуже для этой девчонки. И ома поставила в журнал единицу.
Это была та самая единица, которую обязательно обсуждают и на классном собрании, и на пионерском сборе, бывает, и на педсовете И, конечно, она обеспокоила Володю Белогонова, Зойку и даже Егорушку Копылова. Друг не друг, а если одноклассник получает единицу, ему надо помочь.
В этот день сразу же после занятий Володя, Зойка и Егорушка пошли на школьный канал, где, по имеющимся у них сведениям, поливальщицы будут учиться заряжать сифоны. Юннаты вышагивали по дороге и взволнованно рассуждали — как помочь Дегтяревой.
— Надо шефство взять над ней, — предлагала Зойка, руководствуясь тем, что в таких случаях рекомендовалось делать в пионерской газете. — У нее с чем плохо? История, алгебра, геометрия, литература…
— По всем предметам сразу не подтянешь, — возразил Володя. — Нужно помочь по таким, где в четверти может быть двойка. И что мы смотрели?
Их догнала Катя.
— Ребята, Алексей Константинович просил передать, что обучение будет на речке.
Когда они повернули обратно, Зойка сказала:
— Екатерина Ильинична, Дегтярева единицу по истории схватила…
— Знаю…
— Надо взять над ней шефство… Мы уж говорили…
— Не знаю, поможет ли это.
Они шли мимо Анисьиного дома, и Володя предложил:
— Давайте зайдем за Дегтяревой. — Он свернул к калитке, заглянул во двор и тут же вышел. — Замок на дверях, — наверное, ушла куда-нибудь…
Оленька знала о предстоящей учебе будущих поливальщиц, и ее тянуло на опытное поле.
Но пойти туда после того, как она отказалась быть старостой, было неудобно. Тогда она решилась на хитрость и подговорила Кольку Камыша ловить в пруду карасей.
Пруд отделялся от канала небольшой плотиной, и отсюда, как на ладони, была видна вся оросительная система опытного школьного участка. Прямо перед глазами лежал, словно серебряный меч, главный магистральный канал, от него трезубцами расходились более узкие хозяйственные каналы, а дальше шли временные оросители. Всё это было так хорошо знакомо Оленьке, что она могла бы пройти от плотины до любой делянки с завязанными глазами. Но сейчас она так смотрела вокруг себя, словно впервые видела орошаемые поля. Они были уже голы, потеряли свою недавнюю красоту и радовали глаз лишь зеленой озимью. Всё же для Оленьки даже такие поля казались необыкновенно прекрасными. Это была потерянная для нее земля.