Выбрали хорошее местечко под ветлами. Длинные висячие ветки тянулись почти до самой воды, рождая ощущение мира и покоя. Тишина. Лишь шуршали крылышками стрекозы. Умолкли голоса войны.
У берега росли камыши. Ахилл направился туда, вероятно, привлеченный стрекозами; мы стали раздеваться.
Ох, до чего же приятно скинуть сапоги и ощутить босыми ногами шелковистый нагретый песок! В ратную пору такое удовольствие выпадает нечасто. А поплескаться в воде — радость вдвойне.
— Стоп! Не входить! — вдруг сказал вожатый и показал на собаку. Стоя по грудь в воде и вытягивая шею, Ахилл осторожно нюхал камыши. Да, именно осторожно, словно опасаясь, что они могут взорваться… Взорваться? Одна и та же мысль пронеслась у всех. Мы с Сергеем Александровичем переглянулись. Он был серьезен.
— Что, ты думаешь… — сказал он сержанту-вожатому.
— А чем черт не шутит? Понапихали везде! Отойдите, товарищ капитан, на всякий случай, чтоб не вышло греха…
Да, осторожность не помешает.
Ахилл обернулся и посмотрел на вожатого; сейчас они разговаривали взглядами. Теперь Ахиллу явно было не до меня.
Сержант — опытный минер! — как говорится, даже не замутив воды, не всплеснув, тихо вошел в нее вслед за Ахиллом. Вода была прозрачна, хорошо просматривалось дно. Легкий слой ила покрывал его. Сержант погрузил руки до плеч и принялся шарить… Нет, «шарить» не то слово, то были прикосновения хирурга, обследующие свежую рану, виртуоза… Неужто и в самом деле?…
Через минуту или две, обезвредив зловещую игрушку, молодец-сержант бросил ее на песок, отмыл руки (право, это выглядело символично), затем отошел в сторону, сел на пригорок и принялся курить долгими глубокими затяжками, не глядя в нашу сторону, с лицом, обращенным к реке, которая мирно струила свои воды у ног. Сколько раз пришлось ему курить вот так, затягиваясь глубоко, молча, чтоб снять напряжение страшных роковых секунд, каждая из которых равнялась вечности!
Вот она, затаившаяся смерть, — круглая, перепачканная в иле, увесистая лепешка! Кого она поджидала здесь? Сколько будет убивать еще спустя годы после войны?
— Три тысячи первая, — сказал Сергей Александрович; Ахилл, словно понял, дернул хвостом. Он снова стал прежним Ахиллом.
— Н-да, — продолжал Сергей Александрович после паузы, в течение которой можно было передумать обо всем, — представляете, что могло быть, наступи или хотя бы чуть задень мы эту гадину…
— Но как он учуял ее под водой… под толщей текучей воды, в иле? — не выдержал я.
Кто-то сказал: где нет пищи для воображения, там не бывает страха. Сейчас мне всюду чудились мины. Я видел их затаившимися, как гремучие, ядовитые змеи, готовые ужалить…
— Ученые говорят, что в этом повинны длинные носовые проходы собаки. Но мое мнение: дело не только в проходах.
— В чем еще?
— Не знаю, — откровенно признался он, — но уверен… какой-то инстинкт.
Я тоже уверен…
Наутро мы простились. Наступление возобновилось, надо было двигаться дальше. На шоссе рокотали машины. Они выезжали из всех дворов, из садочков, огородов и присоединялись к колоннам. «Завертелась окаянная», — донесся чей-то голос. «Поскорей бы началось, поскорей бы кончилось!» — отозвался другой.
Перед рассветом спустился туман, он медленно редел, и в этой белесой осязаемой влажной мгле слышалось бряцание цепей, глухое рычание собак, которых грузили на машины, приглушенные команды вожатых, успокаивающих своих питомцев. Мелькнула полоска света и тотчас исчезла: светомаскировка. Пахло дымком, бензиновой гарью и еще чем-то, чем, вероятно, пахнет война.
Да, советское служебное собаководство в годы Великой Отечественной войны держало трудный экзамен, и этот экзамен оно выдержало. Наши четвероногие показали полную пригодность в условиях современной войны. По массовости применения собак в этой войне мы превзошли всех.
Собаки бросались под танки, гибли под бомбами и пулями, подрывались на минах, обмораживались, истекали кровью, умирали тысячами смертей. Служба четвероногих сохраняла человеческие жизни. Сколько мужей, отцов, старших братьев и сестер не вернулось бы с фронта, сколько было бы сирот, если бы не верный друг — собака! И хотя ценность человеческой жизни и жизни животного несоизмерима, мы не можем, не имеем права быть неблагодарными. И мне было приятно и радостно сознавать, что в пору мирного строительства среди многих и многих неизмеримо важнейших дел нашлось место и для такого, казалось бы, незаметного дела, как собаководство, и оно теперь сторицей вознаграждало нас. В многоголосом громком оркестре войны звучала своя, особая, не похожая на другие, струнка.