Безмятежная жизнь Миклоша продолжалась до шестилетнего возраста, пока не явились однажды жандармы — забрать отца. Они надели на него наручники и, избив, поволокли со двора. Отец при этом не проронил ни звука, даже не стонал, только как-то странно улыбался, глядя на жандармов. В ту минуту Миклош понял: и улыбкой можно выразить ненависть. Но сам-то он ревмя ревел. Ему было жаль отца, он пытался даже кинуться на жандармов с кулаками, но дядюшка Якоб сгреб его в охапку и отнес в кузницу. При этом на ломаном венгерском языке пробурчал что-то насчет праздника, который будет, мол, и на нашей улице, и тогда придет срок рассчитаться с жандармами… Через год отец вернулся. Он сильно исхудал, осунулся, лицо стало болезненно-бледным, некогда густые каштановые волосы поредели и поседели, а возле рта с обеих сторон пролегли глубокие морщины. Довольно равнодушно он выслушал новость: оказывается, власти под каким-то смехотворным предлогом отобрали у вдовы Балинта Чутораша патент и старуха была вынуждена продать кузницу Дежё Коллеру, который оставил работать в ней дядюшку Якоба, но принять обратно Михая Залу отказался. Он сказал:
— Послушай, Михай, к твоему сведению, я никогда не был ни белым, ни красным. Ты в свое время меня не трогал, так что делить нам нечего, и зла я на тебя не держу. Просто мне Форбат велел…
— Можешь не продолжать, Дежё, — перебил его Зала. — Я все понял.
Они сидели на кухне за кувшином вина, на тарелке перед ними лежали хлеб и сало.
— С голоду не помрем, хоть какая работенка да сыщется и на мою долю. — Зала поднял стакан. — Ваше здоровье!
Вместе с ними за столом сидел дядюшка Якоб. Тяжелая работа да житейские неурядицы надломили его, и выглядел он семидесятилетним старцем, хотя не так давно разменял всего лишь шестой десяток. Тыльной стороной ладони, усыпанной родинками, он вытер губы и поднял взгляд глубоко посаженных глаз на Залу:
— Пока у меня будет хоть краюха хлеба, я всегда разделю ее с тобой и твоей семьей. Понял?
Зала кивнул, потрепал дядюшку Якоба по костлявому плечу.
— Спасибо, старина!
В конце концов Зала, все еще находившийся под полицейским надзором, устроился слесарем-ремонтником на прядильно-ниточную фабрику. Работал он теперь по четырнадцать часов в сутки и на людях появлялся редко, так как ему было запрещено выходить из дому после десяти вечера. Но это его не особенно огорчало, ведь отныне он мог по крайней мере больше времени уделять семье. Гораздо сильнее беспокоило Залу, что у его сына нет соседа по парте. Он не раз заговаривал об этом с учителем Богаром, давая понять, что мог бы перевести сына в другую школу, куда ходили исключительно дети бедняков. Однако Богар держался за Миклоша, считая мальчика очень способным, и сумел отговорить отца от этого шага. И Миклош остался в его классе, и по-прежнему сидел в одиночестве за своей партой. Разумеется, не все относились к нему враждебно, кое-кто из ребят не прочь был бы подружиться с ним, чтоб хоть украдкой встречаться на улице, ходить вместе в лес или на рыбалку. Но гордый и самолюбивый мальчуган понимал, что это была бы дружба из жалости. Поэтому он вел себя очень сдержанно, а с годами и вовсе стал замкнутым и недоверчивым. И все-таки у него появился настоящий друг. В мае тридцать шестого, когда отец уже сидел в сегедской тюрьме «Чиллаг», судьба в лице учителя Богара свела его с Имре Давидом. Это был темноволосый крепыш, почти на голову выше Миклоша, его черные глаза открыто и приветливо смотрели на окружающих. Когда учитель Богар ввел его в класс и сказал: «Дети, это наш новый ученик. Прошу любить и жаловать!», Миклош подумал, как было бы здорово, если б учитель посадил новенького за его парту. И не скрывал своей радости, когда желание его исполнилось. Молодой учитель, словно прочитав мысли Миклоша, подвел новенького прямо к нему.
— Будешь сидеть здесь, с Миклошем Залой, — сказал он.
Правда, радость Миклоша была омрачена мыслью, что родители Имре Давида, узнав, с кем учитель Богар посадил их сына, воспротивятся этому. Такое в классе случалось уже неоднократно и стало привычным. Миклош тогда еще не знал, что Имре — сирота, что его родители погибли в Каде во время разлива реки, пытаясь спасти из коровника и овина домашний скот. Об этой трагедии Миклош узнал от своего нового друга, когда они разговорились на школьном дворе во время переменки. Имре и его старший брат Ферко в то страшное утро, как обычно, отправились в школу. До нее от их хутора было километров пять, но для мальчиков расстояний не существовало. Учились они в охотку и поэтому бегали в школу и в дождь, и в снег, и в буран, закаленные и выносливые, как истинные хуторяне. Они знали, что еще несколько дней назад вода в реке Кереши поднялась до угрожающего уровня, но не придавали этому значения. Никому и в голову не приходило, что река прорвет плотину именно на том участке, который считался наименее уязвимым.