— Конечно, конечно. Существуют законы, постановления, однако везде можно найти лазейку. Но и это еще не все. Представь себе, у нас две тысячи рабочих и служащих, у сорока процентов из них нет и восьмилетнего образования. Это получается восемьсот человек. Из них триста семьдесят в возрасте до тридцати пяти лет. И из этого числа восемнадцать человек вообще неграмотные. Можно ли на таких людей надеяться? Что их держит на фабрике? Да ничего. Пришли попытать счастья. А не понравится — дадут деру, только их и видели. Но ты все равно не отчаивайся. Попробуем вместе что-то предпринять. Можешь во всем положиться на меня.
— Спасибо, Карой. Но я должен сначала поговорить с Балинтом.
Через несколько дней Балинт Чухаи пригласил Имре с Евой в гости. Секретарь уездного партийного комитета жил на улице Ференца Ракоци в бывшем доме Шульцера. Фридеш Шульцер до войны был самым богатым торговцем скобяными товарами и одним из виднейших фольксбундовцев. Обоих своих сыновей он благословил на службу в СС. В сорок пятом Шульцера со всей семьей экспроприировали, а его четырехкомнатный благоустроенный дом тогдашние власти предоставили одному из самых активных борцов за коммунистические идеалы Балинту Чухаи. Он поселился там со своей женой Катинкой. Уже десять лет Чухаи возглавлял уездную партийную организацию и являлся членом областного комитета. Ему исполнилось пятьдесят четыре года, и по возрасту он мог уже идти на пенсию, но покой был противен его деятельной натуре. Да и смотрелся он еще молодцом: крепкий, широкоплечий, подтянутый, только шевелюра слегка тронута сединой. В уезде Балинта Чухаи ценили и уважали, считая человеком кристальной честности и строгих правил, чуть ли не пуританином. Катинка, полнотелая, пышущая здоровьем женщина, была на десять лет моложе его. Она руководила кустарно-промысловой артелью кружевниц, любила возиться с молодыми работницами, передавая им свой опыт, и они в ответ питали к милой тете Катинке самую искреннюю симпатию.
Еве сразу понравилась эта приветливая женщина, а когда та показала ей свои рукоделия, знаменитые кружева, в которых были использованы мотивы венгерского фольклора, они сразу нашли общий язык. Имре Давид и Балинт Чухаи тем временем сели за стол. Выпили по рюмке местной черешневой палинки.
— Здорово ты возмужал, Имре. Тебя и не узнать. А расскажи-ка мне о Миклоше Зале. Где он, чем занимается? Вы ведь дружите?
— Конечно, — ответил Имре. — Мне кажется, у нашей дружбы крепкие корни. Нас связывают воспоминания. И потом пять лет в Москве — бок о бок в одной комнате. Нелегко было, честно говоря. Стипендия маленькая, ни денег, ни посылок из дома мы не получали в отличие от других. От матери Миклошу нечего было ожидать — она сама еле концы с концами сводила. А мне кто бы мог отправить посылку? Тетка Ирма? На Фери тогда тоже рассчитывать не приходилось. В общем, крутились, как могли. На втором курсе стали подрабатывать переводами. И все деньги складывали в общий котел. Потом-то полегче стало. И посольство нам помогало по мере возможностей.
— Прекрасные времена, — с улыбкой заметил Балинт Чухаи. — На старости лет такие воспоминания могут согревать человеку душу. Так ты не сказал, где сейчас Миклош.
— В Пеште. Работает инженером-механиком на текстильной фабрике. Женился, ребенок у него. Все вроде бы ничего, да с жильем беда. Квартира — под самой крышей. Вечно сырость, плесень. Вместо нормальных окон — слуховые окошки, которые не открываются. Ребенок постоянно болеет, жена больше сидит дома, чем работает. Если бы я только мог ему помочь!
С лица Балинта Чухаи сошла улыбка, он помрачнел.
— Знаешь, когда я вспоминаю Миклоша, меня мучают угрызения совести.
— Не понимаю, о чем ты говоришь, Балинт.
— Сейчас объясню. — Чухаи набил трубку. — Я старался сделать для его матери все, что мог. Устроил ее работать на птицеферму, помог отремонтировать дом, договорился в лесничестве, чтобы ее снабдили на зиму дровами. Катинка регулярно ходила к ней помогать, стирала, готовила, когда она болела. Старушка Чутораш к тому времени уже умерла. — Чухаи раскурил трубку и, глядя куда-то поверх головы Имре, продолжал: — В пятьдесят шестом я учился в Высшей партийной школе в Пеште. Там меня и застала контрреволюция. Если бы ты видел, что творилось у нас в общежитии! Даже вспомнить тягостно. Никогда мне еще не приходилось видеть столько разорванных партийных билетов. Я чувствовал, что надо возвращаться домой. — Чухаи налил палинки, поднял свою рюмку, залпом выпил. — Но я не поехал домой. А двадцать четвертого утром послал Катинке телеграмму, чтобы она ехала в Пешт. И знаешь, почему я тогда не вернулся домой? Я никому не говорил, но тебе, Имре, скажу. Струсил я, со страху полные штаны наложил. Да-да, попросту испугался. Сейчас даже не могу тебе объяснить, кого и чего. Меня парализовал какой-то странный, до сих пор неведомый страх. Знаешь, Имре, я и в сорок четвертом боялся. Но тогда был совсем иной страх. Я же был партизаном, сражался с оружием в руках, знал, где враг, в кого надо стрелять. Да, я боялся за свою жизнь, но это был нормальный, естественный страх. И во время боя он исчезал. А в пятьдесят шестом все оказалось по-другому, все перепуталось. Я не понимал, кто истинный враг и где он. Я и тогда не верил и сейчас не поручусь, что каждый, кто горлопанил на улицах и размахивал оружием, был врагом. Но если б я тогда вернулся в Бодайк, это кончилось бы плохо. Люди совсем одурели. Мы довели их до такого состояния. Были чересчур нетерпимы, прибегали к насилию. — Чухаи задумался, попыхивая трубкой, потом продолжал: — Уже двадцать седьмого октября с Запада начали наезжать всякие эмиссары с инструкциями, молодежь сорганизовалась в вооруженные банды. Бауэра выпустили из тюрьмы, он сразу же вернулся в Бодайк и стал председателем революционного комитета. Естественно, началось сведение счетов. Много чего навытворяли. Мать Миклоша выгнали из Бодайка, дом сожгли. Мне не дает покоя мысль, что я мог ей чем-то помочь.