— Какая же? — спросил Миклош, и на минуту перед его мысленным взором предстал коренастый, самодовольный Ференц Давид в больших роговых очках, ведущий идеолог области, настолько овладевший методом диалектики, что в два счета мог доказать, будто белое — это черное.
— Фери прекрасно знает, что Йожеф Шиллер был фольксбундовцем. И тем не менее в прошлом году при содействии тети Ирмы ездил по его приглашению в Дортмунд со всем семейством. Месяц жили там у Йожефа на полном обеспечении. И если б ты видел, каких шмоток они привезли оттуда! Теперь ты понимаешь, что меня беспокоит?
— Понимаю, — ответил Миклош. — Знаешь, есть такая циничная поговорка: «Принципы для того и существуют, чтобы было что отрицать». Конечно, я не утверждаю, что Фери способен отречься от своих принципов, просто он манипулирует ими как заблагорассудится и диалектически объясняет необходимость подобных манипуляций. Особенно если это приносит ему ощутимую выгоду. В конце концов, Йожеф Шиллер не является военным преступником. Его вина только в том, что он состоял в фольксбунде. Да и то — когда это было! Нынче бывшие нацисты, нилашисты и фольксбундовцы ведут себя вполне пристойно. Кстати, я слышал, что и Йожеф приезжал сюда.
— Приезжал, — горько усмехнулся Имре. — На таком «мерседесе», какого ты в жизни не видел. Говорил, что с превеликим удовольствием проводил бы каждое лето на Балатоне.
— Вот в том-то и дело, — заключил Миклош. — Если уж Венгрия не отказывает ему в гостеприимстве, так почему же Фери не может наносить ему родственные визиты? — И, заметив недоуменный взгляд Имре, добавил: — Не делай из этого проблемы.
— Однако за это надо расплачиваться, старик, — промолвил Имре. — И он хочет заставить меня платить по счетам.
— Ты говоришь загадками, — улыбнулся Миклош.
— Сейчас объясню. Как-то, вскоре после моего назначения директором, у тетки Ирмы был день рождения. Собрались все родственники, несколько друзей. Зашел разговор о том, куда бы ей устроиться. Меня это ни капли не волновало, я сидел и помалкивал. И вдруг слышу, Фери говорит: «Дорогая тетя Ирма, я знаю, где вы будете работать». — «Где же, Ферике?» — «На фабрике, у Имре». — «У меня?» — спрашиваю я удивленно. «У тебя, братец, — отвечает он. — Завхозом. Тете Ирме сам бог велел быть завхозом. У нее все данные для этого». — «Но у меня уже есть завхоз». — «Не беда, — говорит Фери, — переведешь его на какую-нибудь другую работу». Ну, я там не стал больше спорить. Короче говоря, когда тетка Ирма пришла ко мне, предложил ей место уборщицы. Сказал, что надо убирать в моем кабинете, в приемной и в парткоме. Думал, она сразу плюнет и уйдет. С ее-то гонором! Однако я ошибался. С тех пор она и работает уборщицей. Все такая же высокомерная, неприступная. Но Фери меня так и не оставляет в покое. Сегодня утром опять звонил. «До каких пор, — говорит, — ты будешь унижать нашу тетю? Найди ей, наконец, нормальную должность». — «Фери, — отвечаю, — ты же сам знаешь, в нашем обществе любой труд почетен. Кстати, я читал об этом в твоей же газете». Он долго молчал. Ну, думаю, сейчас повесит трубку. Но нет. Попыхтел он мне в ухо, а потом и заявляет: «Тебя, братец, назначили директором фабрики не для того, чтобы зубоскалить, а чтобы сотрудничать с нами, к тому же на определенных условиях…» Я его не дослушал, злость взяла. «Если такое дело, — говорю, — ищите себе другого директора». А он этак спокойненько: «Нехорошо поступаешь, братец. Смотри, как бы не пришлось пожалеть об этом». Ну, тут я его и послал к такой-то матери. И бросил трубку.
— Правильно сделал, — сказал Миклош. — В общем, теперь, как я понимаю, у тебя положение тоже незавидное.
Имре Давид встал, нервно прошелся по кабинету.
— Иногда мне кажется, будто меня назначили директором для того, чтобы прибрать к рукам, сделать пешкой в какой-то игре. И это не дает мне покоя. — Он остановился перед Залой. — Миклош, мы должны действовать сообща. Вдвоем мы сила. Пусть попробуют справиться. А об этом заявлении забудь.
13
Миклош успокоился, с благодарностью думая о друге, и теперь старался успокоить Терезу. Она все хуже чувствовала себя в финансовом отделе. Сослуживцы по-прежнему игнорировали ее.
— Пойми, Миклош, — твердила она, чуть не плача, — мне, кроме тебя, и поговорить-то не с кем.
Они уже легли. Миклош нежно гладил жену по волосам.
— Я тебя слушаю. Только не нервничай.
— Да как же мне не нервничать? Они там без конца болтают о том о сем, о фильмах, о тряпках, о своих детях, а мне хоть бы словечко сказали. Когда иду в буфет, спрашиваю, не надо ли что-нибудь принести. Так они делают вид, будто не слышат. Я уже устала от этой ненависти. Сколько же можно так жить?