— Спасибо за честность, Осина. Я бы раньше обиделся на шмеля. На голубя — тем более. А сейчас и вправду ничего, кроме благодарности, не чувствую, — ответ пришёл не сразу и был обдуманным. И честным.
— Ты поразительно быстро учишься, Аспид. Я не помню таких, как ты. Поэтому ты должен, а, главное, можешь понять: мы очень разные. Продолжительность жизни, возможности, способности — всё это у нас неизмеримо, несравнимо разное. Поэтому то, что вы, человечки, зовёте сознанием, мышлением, этикой — тоже разные.
А мне тут вспомнился образ муравья на коре огромного дерева, который замер, подняв усики-антенны, озаботившись смыслом бытия и своим в нём местом. И пришла на ум задача про вагонетку, которой нас мучил в университете преподаватель философии. Каждый раз внося новые обстоятельства в условия, вроде: «а если один человек — ваша мать?» и «а если среди пятерых — четыре серийных убийцы?». Мне тогда всё время вспоминался старый анекдот дяди Сени. И так и подмывало ответить занудному преподу, что если бы у лимона были пёрышки — он был бы канарейкой.
Лина снова провела пальцами мне по руке, глядя с той же самой тревогой. Надо завязывать их пугать уже. Или не частить так, хотя бы.
— Я точно не злюсь на тебя, Древо. И с той малой долей вводных, что я хоть как-то худо-бедно могу понять — я на твоём месте поступил бы точно также, — и снова честно, как учили. Как привык.
— Спасибо тебе, Яр, — это «прозвучало» облегчённо. Ну, или я хотел, чтобы так было.
— На здоровье. Скажи, если не тайна это, когда выросло последнее известное тебе Древо? — Ну а чего терять? Влезать в тайны мироздания — так уж с ногами.
— В землях франков растёт Дуб. Из него они теперь шапито устроили, туристов водят, за деньги показывают, как урода в цирке. Ему в семнадцатом веке, по-вашему, прививку чёрную сделали. С тех пор клоуном и работает, — злобы не было, были сожаление и грусть. — В тот год, когда монах в нём решил часовню сделать, Дубу тому больше тысячи лет было. Молодой совсем, наивный был. Решил, что Хранителя призвал наконец-то. А вышло вот так.
Я увидел большое дерево, опоясанное кривоватой винтовой лестницей, по которой поднимались увешанные фотоаппаратами японцы или китайцы. Ствол его делился на три части, и на вершине средней был приколочен католический крест. На ветках были листья и даже жёлуди. Древо жило. Но глубокие чёрные линии, невидимые под корой, уходившие с корнями глубоко под землю, выглядели жутко. Будто нитки марионетки, пришитые к живому человеку. К рукам, ногам, челюсти и ве́кам.
— Так, может, Вяза не стоит в обычном лесу селить? — предположил я. — Оранжерею какую-нибудь охраняемую сделать, народ вооружённый поставить? — и сам понял глупость предложенного.
— Ага. И табличку прибить, а на ней написать крупно, красным чернилом: «Тут абсолютно ничего нет интересного! В особенности — нет сожжённого в четырнадцатом веке волшебного дерева, что чудом, впервые в истории, возродилось в междуречье Вазузы и Городни», — согласился в своей всегдашней манере Ося. — Деревья, Аспид, в лесах прячут. Так исстари повелось. Он первое время от обычного-то вовсе ничем отличаться не будет, разве только расти быстрее. А зим через полтораста-двести, глядишь, и Хранителя выберет да призовёт.
Вот это я понимаю — горизонты планирования у них. Два века на раскачку — потом можно и пошевелиться. Хотя с их-то продолжительностью жизни суетиться точно смысла нет. И насчёт прятать дерево в лесу — тоже не поспоришь.
Вольво съехал с асфальта, не доехав до Погорелого Городища пары-тройки километров, если судить по карте. Убитая гравийка тянулась до деревни Почурино, которую, по словам Оси, раньше и называли и писали правильно: «Подчурино». Чур там стоял, изваяние древнее. Говорили, здоровья и сил прибавлял, если просили вежливо. Хотя на самом деле можно было просто так на берегу Держи посидеть, да водой её умыться для этого. Но, как уже объясняли старики-разбойники, вера — вещь странная и сугубо индивидуальная. В речки да Дерева́ с какого-то времени верить стало неактуально. То ли дело — идол деревянный! Фигура!
В отличие от поездки до Осиновых Двориков на Ниве, в этот раз ехалось менее нервно и травмоопасно. Даже Павлик чинно покачивался в кресле-люльке, будто ехал на лошади, шедшей мерным шагом, а не трясшейся на рысях. Поворот на деревню оставили позади, и шведский автомобиль с объяснимым сомнением уставился на чистое поле, куда уходила в сторону угла леса слабо наезженная колея. Но нам сомневаться было некогда. Покачивание и даже некоторая тряска в салоне усилились.