А старик встрял: вроде это дело всех Биверскинов задевает. И он вытаскивает свою сопелку, мы думали – простая пастушья дудочка. И вот что-то задрожало над площадью, и далеко слышно, и шуму сразу не стало, когда он заиграл. Нет, шума не стало, когда Грейем нож достал. Понятно, какой у столяра нож. А вот дудочка Захарии – не понятно. Бежит, споткнется, опять побежит, и какие-то вроде малюсенькие потрескивания: идет кто-то, а потом – бежит – а вот полетел, и вверх, и вниз ныряет – а больше круги делает, а еще давай крыльями шелестеть, и каак зазвенело – все собаки отряхнулись и давай в ту же яму гудеть: вуу, вуу; а там опять круглое такое понеслось и давит, давит, сейчас задавит. А Грейем по-хорошему смеется, и обломков даже подбирать не стал. Каждый день тебе, что ли, тучи из дудочки выдувают да птицы носятся…
Вот он это и ухватил… А Захарии, сейчас говорят, надо так было.
Биверскины уже врозь жили, – Эд с женой отделились, – так Грейем переселился к 3ахарии. Не навсегда, но дома редко появлялся. Я тогда к Анне зачастил: убивалась. Но вреда не делала ни старому Биверскину, ни молодому, – а могла. У Шелдона это от нее. Я видел. Она как задумается: говоришь с ней говоришь – а она то ли спит, то ли нет ее. Дотронься – взбесится кошкой, горной кошкой озвереет. Не от добра это. Шелдон ушел, теперь Грейем тоже подался. Пришел он весной, когда дома без него уж точно не
обойтись: да не потому пришел. Захария ему сказал, какую надобно дудочку: чтобы в ней кость летучей мыши была. Вот они и полезли в пещеру, Захария и Грейем, да 3ахария упал: у нас тут упасть – плевое дело, я говорил. Грейем домой его принес на себе, за доктором послали, а в доме у них этих нетопыриных костей – целая комната… Только Захарии отходить, – а кости как давай свистеть! Грейем опомнился, да поздно. Все уже знали, что дудочки нечеловеческие у него. А кости мышиные Эд выбросил, да слова не знал… И после как он появится на людях, так свисток свистит. И нету, а свистит, и все вспоминают, что Грейем в грязи, а Эд Биверскин на лошади, и обходят его. Продал он старого Биверскина дом, да задешево. Кто будет такой дом покупать? И он на Грейема страшную злобу затаил. И ждал только, ясное дело, ярмарки. И дождался.
Я тогда так вот поперек дороги коней поставил, ну, мало ли, давка начнется или еще что, так чтобы не пентюх какой-нибудь дорогу держал, а я сам. Смотрел чтоб, кого пропустить. Анну я очень жалел; а Грейем подкатывает туда на телеге, и помост там, и ширма. Мальчишка ему за деньги лошадей держит, а Грейем – кум королю, да и только: глаза яркие, как луна, платье не серое – серебряное. Анна не знает, что делать, а у Биверскина молодого, у Эда – револьвер: только вынуть. Напоказ на брюхе.
Ясно: все глазеют. А Грейему и надо. Вот дудочка заиграла. Шелдон вышел, дудочка в губах – все видят – просто дудочка, не костяная, а страх берет. Потому как песня эта играется, и всем бы петь – а не поется. А он тогда как свистнет, и занавес раскрыл, и куклы-то теперь – молчат. Что им говорить, когда все ясно. И Шелдон только дудочки менять успевает. Король теперь такой пышный, бархатный, и дудка толстая, а пищит. Смешной король, все принца ругает. А тот красавицу приглядел – а их две – и вот когда принц с ведьмой за стол садится, а краля его на дороге плачет, – вот мертвая дудка и запела. И Биверскин револьвер достал.
Дудка поет, переливается. Так по площади косточки и звякают. Анна кричит уже, многие кричат – и замолкают: дуду не перекричишь. А вечер собрался быстро, осенью не успеешь оглянуться – ночь, – а у Шелдона новая кукла из-под рук вылетела – нетопырь! Тут кто орать, кто бежать. И площадь осветилась блеклым таким, плотным, тусклым серым мерцанием. И кукла эта начала летать кругами, а Биверскин – с ним еще люди были, пятеро всего, лица уставили, – лошадей уже Шелдоновых держат, мальчик убежал, – и ведьма вот-вот корону наденет – и впрямь всем видно, и страшно, – а еще лицо-то у нее – эдовой жены… Тут Эд и выстрелил. Один раз, другого не пришлось, потому что он револьвер сразу бросил.
Над площадью парил нетопырь. Шелдон упал, а нетопырь появился. Шелдон с повозки покатился, а раек с игрушками устоял. А ребята биверскиновы нетопыря не видят: он над всей площадью висит, крылья распластал – куда настоящему, – и серый свет дрожит. Биверскин снова все крушить начал, дудочки все пошвырял – и одной в меня как щелкнет, я ее сдуру хвать – и нашло на меня – дунул! А дудочка такая. И нетопыря Биверскин увидел. Лошади дернули, Анну сшибли – а Шелдона под повозкой нет. Тут и мои кони шарахнулись, не сдержал я их, и все как понесется… Анна упала, даже хорошо это, что помяли ее, а то бы по Грейему убивалась, а тут не так вроде. А я с моей парой сладил, да погнал по кругу, чтобы разбегались, – что-то я вдруг решил: как скотину, думаю, собью, Биверскина не выпущу, а кто сможет – ускочит, пока я кручу, сообразят: я же по людям не поеду.
И свищу, и смотрю. А они палят по этому по огромному, и только свету все меньше становится, и серый мрак трепещет. Грейем встает и смеется, рот дерет, а кровь горлом, а он смеется – как тогда. И дудочку еще одну достает – она сперва забулькала, а потом звук дала – небо затряслось, а нетопырь перед Грейемом упал и как бы на ногах стоит, а крылья перепончатые раскрыл. И вот – ни нетопыря, ни Грейема – нету.
И теперь, как яблокам поспевать, я все мимо дома Анны проехать норовлю. А у нее деревья рвет – не ветром, а шаль серая – не по воздуху… Дудочка только исчезла. А… ладно, не исчезла она… У меня она. Принесу старому Биверскину на могилу. Самое ей там место. А не то Анне отдам. К чему и разговор… Шшш… Как? Отдать?…