— Да нормально же, — просто сказал Тимоти. Он был скуп на жесты, а то развел бы руками. — После смерти же тоже, я рассказывал… у нас верят так…
— У нас тоже так верят, — терпеливо ответил Кха. — Но вы же не умерли.
— Это как сказать.
— Сказать объективно, сказать научно, без суеверий. Мой отец добился моей матери тем, что пообещал умереть от любви, если она откажет. Но, как видите, не умер и даже зачал семерых балбесов бол бола больше.
— Но так ведь она же согласилась, — сказал Сойер. У него теперь почти всегда было хорошее настроение. Он этого стыдился, поскольку купил исцеление слишком дорогой ценой. — Если бы отказала, то никто же не знает.
— Энэ бол үндэслэлтэй, — согласился доктор Кха. — Разве что, может быть, очень сильный шок, сверхшок…
— Это не был шок, — сокрушенно сказал Сойер, искренне хотевший послужить медицине, но совершенно неспособный соврать. — Это было наоборот, как подтверждение самого ужасного, о котором всегда догадываешься. Есть такое правило семи тысяч метров, знаете?
— Никогда не слышал, — признался Кха, отличавшийся в свои шестьдесят страстным любопытством. Он изучал сейчас цветную металлургию, а в планах у него были подводные рельефы.
— Это альпинистский такой термин. Вы в горы не ходили?
— Нет. Харам салтай.
— Ничего, успеется. Вот на семи тысячах бывает такой синдром, что все зря. Зря полез, зря идешь… Ну правда же, какой смысл? Потом, когда семь пятьсот, бывает эйфория. Вроде горной болезни. Она долго потом, до восьми, а у некоторых и на спуске сохраняется. Но сначала надо преодолеть семь. Это очень ужасное ощущение, даже кажется, что и рождаться не надо было. Я каждый раз тяжело переживал, хуже похмелья. Я поэтому и не пью совсем, что похмелье очень ужасное.
— Да-да, — сказал Кха. — Это и у нас тоже.
— В смысле у врачей? — не понял Сойер.
— У степняков. Так что про семь тысяч?
— Вот это было как семь тысяч, — сказал Сойер. — Только в десятой степени. 8.
Почти везде, где жили когда-то люди, живут собаки. Обычно при переездах их берут с собой, но бывают такие обстоятельства, что люди переезжают в особые области, в которых собакам нет места; или люди перемещаются так быстро, что не успевают их прихватить; или с людьми происходит такое, что они перестают замечать своих собак, и собаки обычно с этим смиряются, хотя им, конечно, невесело. По улицам Поселка тоже бегала собака, принадлежавшая когда-то технику Аронсону, но судьба техника Аронсона была еще не выяснена. Собака была умная, знала, где лежит корм, и сама брала столько, сколько было нужно. Врут, что собаки не знают меры и сытости. Это они при хозяевах не знают, а когда надо решать самим, все они понимают прекрасно. Техник Аронсон был лодочник и рыбак, любил выходить в океан на ярко-красной моторке под названием «Нимфа» — он был человек одинокий, не слишком приспособленный к жизни с женщиной, на Радугу завербовался после развода и, как все одинокие люди, мечтал о прекрасных небывалых женщинах и лодкам давал соответствующие имена.
Собака же никакого имени не имела, называлась просто Собакой или Псиной, или иногда, в честь реки, Псоу, — поскольку представляла собой не идеал, а обычную собаку, приблудившуюся к Аронсону еще на Земле. Он взял ее с собой, на Радуге домашних животных было не много, а если они и были, то не показывались, потому что и домов этих никто толком не видел: великие мечтатели обычно не наблюдательны, хорошо хоть зерноедок замечали.
Аронсон не успел взять собаку в шахту, или куда он там делся, — по крайней мере, на «Стреле» его не видели; наверное, он потому и остался, что не хотел улетать без собаки, а забрать ее из поселка не успевал и в обычной своей манере подумал — да мало ли! И, как мы увидим из дальнейшего, не ошибся.
Теперь собака была предоставлена сама себе и, не будучи сосредоточена на Аронсоне, его мыслях и настроениях, видела и понимала много интересного. Если бы в составе комиссии был хоть один грамотный ксенопсихолог или, на худой конец, кинолог, он мог бы расспросить собаку и не поверить ее показаниям, но кто же в такие комиссии включает кинолога? Последний понимающий кинолог сидел на планете Надежда, осматривая очень интересные, но никому не нужные карусели.
Теперь собака — как всякая собака, у которой не завелся человек, — вся превратилась в слух, нюх и живейший интерес. Человек самонадеянно полагает, что он друг собаки и что ей без него крышка. Собака — дикое животное, куда тесней связанное с дикой природой, чем кошка, но, в отличие от кошки, умеет это скрывать. Человек дает собаке кров, пищу, работу и приятное чувство неодиночества — примерно как утомительный любовник. К нему привыкаешь, его страшно потерять, но когда вдруг прыгаешь в это новое состояние, как в холодную воду, — оказывается, что бояться было нечего, что вокруг масса интересного, что стоило освободиться от уютной и, в общем, скучной зависимости, как вокруг открывается масса авантюрных возможностей. Считается, что каждый человек похож на свою собаку и бессознательно выбирает ее по этому признаку, — и это, может быть, верно: собака была похожа на Аронсона. Он, пока не развелся, очень боялся потерять жену, а стоило развестись — и сразу оказалось, что можно делать массу прекрасных вещей, улететь на Радугу, например. Он иногда скучал по жене и особенно по дочке, но сразу отвлекался на какое-нибудь интересное наблюдение или таинственное предчувствие.