— С нами все хорошо, но вы же нас предали. Вы нас бросили, — сказала Соня.
Теперь взрослые были у них во всем виноваты. На самом деле, разумеется, не виноват был никто, даже Скляров, но все чувствовали вину, а дети умело эту вину эксплуатировали. Они вымещали на взрослых странную вражду. Иначе говоря, это были первые дети в истории Полудня, которые видели во взрослых исключительно врагов, и сами назначили себя их врагами, и ненавидели все, что эти взрослые делали и могли предложить.
— Вы другие, вы не такие, как мы, — старательно объясняла Соня. Она была тут у них главный спикер. — И не надо думать, что это Волна сделала. Это всегда так было. Мы это всегда чувствовали, но только теперь можем назвать.
— Вы заблудились и нас туда же тащите, — с видом вдумчивого карапуза цедил Мехмет, изображавший медлительность. Мехмет не был медлителен, Ли Синь отлично видел, что это быстрый, острый, жестокий мальчик. Но он как бы играл в том же плохом фильме роль туповато-рассудительного бутуза. Он даже казался толстым, надувал щеки.
— Мы не дадим вам нас увлечь и вовлечь, — добавлял Сережа. — Мы дети Радуги, мы всем расскажем.
Эти дети отлично понимали, что никто их на Радуге не оставит, что дегуманизация зашла далеко, но не настолько же; но они пережили откат гораздо более жестокий и желали теперь откатить туда же весь мир. Они будут теперь расчетливыми, холодными антилидерами, они будут высмеивать любую инициативу, тормозить любое добро; с блистательным цинизмом будут они измываться над любым проектом. Они будут делать это из чистого наслаждения разрушать все, до чего дотянутся, — потому что строить им скучно и пресно. Они не будут даже потреблять. Они будут антидетьми антирадуги, полной противоположностью отцам, и все это они будут проделывать под тем предлогом, что их бросили в лесу.
— А между прочим, — сказал Ли Синь, глядя прямо в распахнутые эмалированные глаза Сони. — Между прочим, никто же не знает, кто слил топливо из аэробуса. Как это так получилось, что в аэробусе не было топлива.
— Ну же конечно же это же сделали не мы, — убежденно и невинно сказал Мехмет. — Ну разумеется, не мы. С больной головы на здоровую. Ты сам же должен знать, что Таня просто не подготовилась.
— Таня тут вообще ни при чем, — отмахнулся Ли Синь. — Что у вас за претензии к Тане?
— Таня, вместо того чтобы спасать вверенных детей, вертела хвостом своим, — с интонацией древней старухи, сплетничающей у подъезда, сказала молчавшая доселе Джейн, девочка очень решительная. — Она заслуживает порицания вообще-то, было бы хорошо ее порицнуть как следует, чтобы было неповадно вертеть своим хвостом.
— Порицание! — завизжали они хором и так же внезапно успокоились.
— И мы еще будем внимательно изучать вопрос, — произнес Ли Синь со смутной угрозой, — кто вообще погнал Волну. У нас нет однозначного вывода, кто ее погнал, но у нас есть совершенно точная информация, что эксперименты ни при чем.
Дети заулыбались и перепасовали друг другу — это прямо вот чувствовалось — дружное «Мы так и знали».
— Мы знали, что мы у вас будем виноваты, — пискнула Джейн. — У вас в так называемом взрослом мире всегда виноват потерпевший.
Они не знали, не могли знать этих слов, им неоткуда было взять эту лексику анонимок.
Они не были новым поколением, вот в чем дело, — новым в обычном смысле, теми, кто приходит на смену. Они были стариками, чудом дотянувшимися до молодых, воскресшими старцами из дворов и подъездов, вот кем были они; злорадными стариками, которые теперь умеют не просто перемигиваться, а еще и считывать друг друга, видеть мозг соседа насквозь. Это были враги, и страшные враги. Им не хотелось строить новую землю, им вполне было достаточно не дать родителям сохранить старую. Это был самый деструктивный из новых культов, и непонятно было, какой старик с орешками их этому научил. Очень может быть, хотя никто этого не мог ни подтвердить, ни опровергнуть, — что в недрах Радуги действительно таилась негуманоидная жизнь, не попавшая ни на какие сканеры; а возможно, они умели отводить глаза и наводить порчу. Но кто бы там ни был, этих детей научили срывать родительские замыслы и ненавидеть всех, кто старше двадцати; только прежние поколения не хотели брать родителей в свое будущее, а эти собирались не пустить их в свое прошлое. В них сидело страшное злорадство. Они ничего не умели, кроме этой своей телепатии, но их усмешек было достаточно, чтобы разрушить любое светлое будущее. А сделать с ними ничего было нельзя — ведь они были дети, и вдобавок пострадавшие.