Желающих было трое, а поговорил четвертый.
— Потому что он наш, — веско пояснил так называемый Вятич; не знали, фамилия это или позывной.
— В каком смысле? — насторожился Авраменко, начальник охраны Столицы неизвестно от кого. Странно, как только Столица перестала функционировать, там понадобилась охрана, а прежде и слова такого не знали.
— В том, что мой.
У Вятича была неприятная манера шифроваться и тем подчеркивать свою значимость. В комиссии все были люди неслучайные, но одним из главных минусов КОМКОНа-2 было то, что в нем в силу глубокой секретности большинство специалистов друг друга толком не знали. От кого они прятались — Авраменко не сказал бы, потому что Странников никто никогда не видел, а более высокой инстанции на Земле вроде бы не водилось. Разве что Планетарный совет, но Планетарный совет давно пребывал в статусе Неизвестных отцов и появлялся в основном на парадах. Где все нормально, говорил Глухов, там власти не должно быть видно.
Вятич, однако, и сам плохо понимал, как построить разговор с Габой. Это был далеко не тот Габа, которого он видел два года назад, и самое ужасное, что, как и в случае с детьми, он не мог сказать о переменах в нем ничего внятного. Габа с детьми был теперь связан неотчетливо просматривающимся заговором, они перенесли вместе нашествие Волны, а потом неделю зимы, понимали друг друга с полужеста, и Габа постоянно приказывал им молчать, таинственно прикрывая глаза и поджимая губы. Между ними шла какая-то игра, но игра недетская и неприятная. Самое обидное, что с ними ничего теперь нельзя было сделать. Они были защищены статусом детей, и статусом пострадавших, и чувством вины, которое испытывали перед ними все, потому что взрослые их не спасли и теперь должны были вечно искупать свою ошибку. Разумеется, можно было перевалить весь груз на Склярова, и Скляров не возражал — Исусик, новый святой, вот так теперь выглядит Юность мира, — но Скляров был доказанно и подтвержденно не виноват. А вот кто тот фрайер, который не заправил флайер, — это был отдельный вопрос, это предстояло выяснить, и если это было дело Габы, то с ним следовало разобраться с предельной жесткостью. Правда, ни один регрессор таких полномочий не имел, и понять его логику Вятич не мог, хотя понимал многое и быстро. Для начала, подумал Вятич, в общем тренде не столько деградации, сколько архаизации — надо сказать комплимент, люди древних культур к этому чувствительны. Канэко вчера весь день был счастлив, когда психотерапевт похвалил его самодельную катану, два дня ее вытачивал по древним чертежам. Канэко никогда не был гением, распределение не требовало гениальности, но в прежнем своем состоянии, Канэко доволновой, никогда не пришел бы в восторг от столь грубой лести столь примитивному навыку. Габа был регрессором высокого класса, но Волна прокатилась и через него, и Вятич сказал заискивающе:
— Прежде всех прочих выяснений мне хотелось бы понять, дорогой друг, каким образом ваша славная команда, ваши, так сказать, Chums of Chance на совершенно лысой планете укрывались в течение недели.
Если бы Габа начал изображать смущение или, напротив, пыжиться, это значило бы, что Волна травмировала и его; но он шмыгнул носом и буркнул: there are more things in Heaven and Earth, Horatio, than are dreamt of in your philosophy.
— Я лишь хочу заметить, — проговорил Вятич очень осторожно, без всякого нажима, — что по протоколу КОМКОНа не могу настаивать ни на какой откровенности, но по протоколу общения КОМКОНа-2 встать, смирно.
Габа усмехнулся криво, но встал смирно.
— Во-от, — с удовлетворением произнес Вятич. — Пока мы, так сказать, живы, никакие чудесные выживания не отменяют иерархии нашего небольшого мужского клуба.
— Наш маленький мужской клуб, — заметил Габа с интонациями Гага, которому генерал Фрагга скомандовал «без званий», — наш маленький мужской клуб по итогам происшедшего не имеет для меня, малого человека, никакого значения, но по старой дружбе я готов давать любые пояснения.
Пояснения, сказал он, а не показания. Вятич это услышал.
— Тем не менее я хотел бы понять, каким образом, — сказал он.
— Шахты являются не единственными убежищами на лысой планете, и бóльшая их часть имеет характер, так сказать, природный. Некоторые, впрочем, искусственный. Короче, приличному человеку есть куда деться, если он по разным причинам не хочет контактов.
Вятич помолчал и прошелся по комнате. Габа продолжал стоять.
— Я предлагаю поговорить начистоту, — сказал наконец Вятич.
— Если начистоту, — ответил Габа, широко улыбаясь, — то по итогам происшедшего я окончательно уяснил себе отношение к устройству данной планеты и намерен сделать все возможное, чтобы данное устройство никогда и нигде больше не повторилось. Я намерен это делать до тех пор, пока закон позволяет мне оставаться здесь, а когда перестанет позволять, я его нарушу.