— То есть надо полагать, — осторожно проговорил Вятич, — ты увидел альтернативу данному устройству?
— Ну, альтернатива данному устройству рано или поздно появится сама собой. Если прекратить данное устройство.
— Дороговато может встать.
— Да ничуть не бывало. Люди давно чувствуют, что заехали не туда.
— Может быть, — медленно сказал Вятич, — очень даже может быть, что ты с ребятами вышел на некий контакт, который тебе не очень хочется со мной обсуждать.
Габа впервые за время разговора посмотрел на него с уважением.
— Если ты даже и не знаешь, то догадываешься, — сказал он. — Вас там неплохо натаскивают.
— Снег — такая материя, — заметил Вятич тоном фенолога, — такая интересная материя, что на нем, в отличие от поверхности, скажем, степи, остаются следы. Поскольку прежде тут снега не было, некоторые аборигены понятия не имеют, что их можно заметать.
— Ну, прямо говоря, — улыбнулся Габа и вернулся в кресло, будто общее знание их уравняло, — аборигены не представляются мне хорошей альтернативой, Николай Семенович. Александр Селькирк не мог ужиться с современниками и оказался на своем обитаемом острове, но это не сделало его каннибалом.
— Если б подольше пожил, может, и нашел бы вкус.
— Вряд ли. Ему нравилась козлятина.
— Козлятины-то, кстати сказать, может не хватить.
— Резерв Радуги, Николай Семенович, — самодовольно ответил Габа, — был рассчитан на пятьсот человек, а останется тут хорошо если десять.
— Насчет десяти даже не думай, — очень серьезно сказал Вятич. — Оставлять тебе детей никто не собирается.
— Так ведь и прекрасно! — воскликнул Габа, улыбаясь во все тридцать два белейших зуба. — Это самое лучшее, что вы мне можете сказать. И сделать. Я очень хочу, чтобы они поехали на Землю. Если мы хотим что-нибудь менять, менять надо там.
Возникла пауза.
— А уничтожить их, — добавил Габа, — вы не можете, ваши, то есть наши возможности я примерно представляю. Бросить на произвол Волны еще куда ни шло, и то надо быть идиотом вроде Склярова, и то это стоило ему полной трансмутации личности. А уничтожить — это нет, на эту ступень вам уже не вернуться. Система приступила к автодемонтажу, Николай Семенович, как и предсказано в базовой теории. Принципиальная новизна ситуации заключается в том, что Волна не отменяет этот процесс, а ускоряет.
— Габа, — проникновенно спросил Вятич. — Чем именно тебе так не нравится система? Мы, кажется, в курсе, что никакая революции ничего не улучшает, в лучшем случае отбрасывает назад. Регрессоры на то и существуют, чтобы тормозить аутоимунные процессы. Все очень хорошо работало, выросло несколько поколений счастливых, гармоничных людей, пусть даже им пришлось разбросать по другим галактикам некоторое количество деструктивных элементов, в том числе самых талантливых. В чем претензия?
— Претензия в том, Николай Семенович, — так же просто и даже сочувственно ответил Габа, — что получился у вас в результате мир, в котором управляют две комиссии — КОМКОН-1 и КОМКОН-2. Формально одна отвечает за внутренние угрозы, а вторая за внешние. На самом деле одна блокирует прогресс, а другая — регресс. Возникает общество счастливых посредственностей, подвешенное в пустоте. Идеально гармоничное общество умеренного познания. Все свои крайности оно благополучно разбрасывает по галактике. Но тогда происходят две поистине ужасные вещи, ай, ай, какие ужасные. Первая — в обеих комиссиях оседает некоторое количество сверхчеловеков, очень умных, никто не спорит, вот лично вы очень умный человек, все знают, как я вас уважаю. Но рано или поздно КОМКОН начнет убивать, скорее второй, чем первый, но первый просто дольше раскачивается. Внешней разведке всегда дозволяется больше. А вторая неприятность, Николай Семенович, та, что на некоторых планетах возникает дуга, то есть пресловутое опережающее развитие вызывает гиперкомпенсацию. Выступы надо срезать, это закон природы, его не вы придумали и не Братья Основатели, а гомеостатическое мироздание. И там, где обитает криминальный элемент под присмотром некоторых ушастых, вроде как на Саракше, вспыхивают непредвиденные восстания. А там, где обитает интеллектуальная элита, вроде как на Радуге, возникает Волна. Тоже, кстати, предсказанная некоторыми догадливыми людьми. «Осада! приступ! злые волны, как воры, лезут в окна. Челны с разбега стекла бьют кормой. Лотки под мокрой пеленой, обломки хижин, бревны, кровли, товар запасливой торговли, пожитки бледной нищеты…» — родное Детское, и ты! А потому что нечего, нечего, Николай Семенович, вечно давить болото гранитом, рано или поздно помчится к морю против бури, не одолев и так далее. И среди всего этого ходит какой-нибудь задумчивый Габа — или еще более задумчивый Олешкевич — и говорит: вот сейчас-то да, сейчас-то, может, обойдется, а лет через сто? А тогда-то шиш! И пока вы не побыли под Волной, вам кажется, что вы можете эвакуироваться. А когда вы под ней полежали в компании нескольких невинных деток, вы отчетливо понимаете, что нет, шалишь, — никогда и никому вы больше не позволите тут построить ничего подобного. Потому что нельзя каждый раз устраивать конец света в оплату вашего прорыва. И больную эту систему я воспроизводить не дам, потому что любая естественность лучше Волны.