— Очень красиво, — кивнул Вятич. — Просто любая естественность приводит к тому же самому. Нет и никогда не будет общества, во главе которого не оказались бы КОМКОН-1 и КОМКОН-2.
— Вот на это мы и посмотрим, — убежденно ответил Габа.
— Да смотри, обсмотрись. Разве что ты нарыл тут в ваших пещерах какую-нибудь интересную негуманоидную форму жизни… каких-нибудь квинтян, а?
Видно было, что впервые за время разговора ему стало по-настоящему интересно. Видно было, что в мозгу у него уже нарисовалась схема: подобно тому, как древний Фоменко спрессовал все века истории в одно тысячелетие, он уже спрессовал все планеты Великого Кольца в одну Радугу, и теперь у него здесь обитали квинтяне; ну, что поделаешь, редукция была их главной реакцией на действительность, без этого в КОМКОН не брали. Ни в первый, ни во второй.
— А хоть бы и квинтян, — сказал Габа, снова улыбаясь своей широкой улыбкой. 16.
— Я больше всего боялся, — сказал Марк, — что не успею рассказать ей всего. Ей-то двадцать три года, а мне надо было рассказать про семьдесят. Но оказалось интересное. Оказалось, что мне почти не о чем говорить, а у нее была огромная жизнь, из которой она почти все помнила. Так что говорила в основном она, а после… ну, после уже и говорить почти не надо.
— Погоди, — перебил Пишта. — Мне важно. Если это метафора, то одно дело. Едина плоть, почему не быть единой душе? Но если у вас действительно общая память…
— Общая, — кивнули Марк и Постышева абсолютно синхронно. Это общение, похожее на плавание или фигурное катание, отчасти умиляло Пишту, но начинало и раздражать, ему виделась тут какая-то искусственность, как в большинстве счастливых семей. Он любил Линду, а как же, но мог без Линды. Возможно, он немного завидовал, но в самой глубине ума понимал, что не хотел бы таких отношений и даже видел бы в них, пожалуй, посягательство на индекс P.
— То есть ты не можешь спрятать от нее даже…
— Выяснилось, — сказала Постышева, — что ничего особо стыдного. Ну то есть как-то после Волны все эти вещи перестали иметь смысл. Человеку почти нечего стыдиться, понимаешь?
— Слушай, — тут Пишта заколебался, но в разговоре столь существенном соображения такта ничего уже не значили. — Я начинаю думать, что вся теория воспитания может уложиться в три часа. В те три часа, в которые люди будут ждать Волну, а потом приходить в себя. По крайней мере эмпатия будет полная и навеки.
— Но ты же видишь, — Постышева хотела сказать это сама, но Марк сжал ей локоть и она кивнула. Видимо, мысль посетила их одновременно, но от Валькенштейна выслушать ее было легче. — Ты же видишь, что это как бы побочный эффект. И далеко не у всех. А главный ты видел, и он почти у всех вот такой вот.
— Ты же видел Леонида, — добавила она, хотя знать не знала до катастрофы никакого Леонида. Так, слышала.
— Ну а вдруг, — выдал Пишта главную мысль, которую от себя прятал, но в присутствии этих двоих фальшивить было невозможно. — Вдруг именно это главное, а всякая вот эта работа… шла бы она лесом, действительно. Вдруг счастливое человечество — это человечество, которое разбилось на счастливые пары.
— Ты знаешь, — задумчиво проговорила Постышева, — мне кажется, что мы бы в конце концов и без Волны… Просто на это ушло бы лет пять. А так все сразу. И потом — Марк, можно я скажу?
Он кивнул, мгновенно поняв, что именно будет сейчас сказано.
— Оно, конечно, стóит того, — тут на миг мелькнула прежняя Постышева, с этой хулиганской манерой проговаривать вслух то, что многие боятся и подумать. — Оно стоит того, и все-таки, Стас, это было очень неприятно. Настолько неприятно, что я почти ничего не помню. В некотором роде это было хуже смерти, и поэтому…