Немолодой, но цветущий и сильный, похожий на викинга Мельников пришел к Саблину без вызова и заговорил без предисловия, обратившись без отчества.
— Нам хотелось бы знать, Константин, когда мы можем увидеться с нашими детьми.
— Мне тоже хотелось бы это знать, — мягко улыбнулся Саблин.
— Кто мешает? — весело сказал Мельников. — Кто вставляет нам палки? Давайте их убьем!
С КОМКОНом следовало говорить по-свойски, весело и напористо.
— Полететь на Землю, Александр Петрович, вы сможете только по завершении расследования. Когда мы будем точно знать, представляете ли вы опасность для землян.
— Какую опасность? — не понял Мельников.
— Прежде всего вирусологическую. Мы не знаем, что несет Волна и какие мутации может вызвать. Мы видели уже летальные случаи.
— Ну так необязательно же нас туда. Можно их сюда.
— То есть вы их хотите перезаразить?
— Костя, если можно…
— Конечно, конечно.
— Костя, мы с вами оба понимаем, что нет никаких вирусов. И еще мы понимаем, что среди оставшихся ходят слухи. Не очень приятные. Нам говорят, что мы вообще никогда не вернемся, что Земля нас уже похоронила, что там нас не очень-то хотят видеть. Потому что всякий выживший в катастрофе напоминает о чьем-то разгвоздяйстве.
— Ну, слушайте, — Саблин развел руками. — Ну это-то откуда вы взяли?
— Нас давно встречали бы с цветами, будь это иначе. Как встречали Масленникова.
Масленников чудом спасся во время марсианского извержения, которое сам должен был предсказать и не предсказал, — просто считалось, что Лем давно умер, в смысле вулкан, названный в его честь. И вулкан, и Лем давно умерли, но оба вдруг оказались живехоньки — вулкан чуть не погубил всю экспедицию, а Лем предсказал ряд фиаско.
— Интересно, — заметил Саблин. — Все стали очень подозрительные после Волны, вы не находите?
— А по-моему, это мы вам подозрительны. Кстати, пятнадцатый канал не транслируется, вы обратили внимание?
— Я обратил внимание, Сан Петрович, что на Радуге опять стали смотреть телевизор. А его, между прочим, никогда не смотрели. Его и на Земле смотрят в основном в интернатах — в детских учебный канал, а в стариковских сериальный. Есть три занятия, недостойных человека, — процитировал Саблин одного лагерника. — Бить собаку, жрать с пола и смотреть телевизор.
— Но делать-то нечего, Костя. Семей-то нет. Не в карты же играть, правильно?
— Лучше в карты.
— А чем вы сами объясняете этот фокус с пятнадцатым каналом?
— Да понятия не имею! — воскликнул Саблин. — Я телевизор с детства не смотрел, с мультиков. Пятнадцатый канал везде плохо принимается, его делают венерианцы, там идиотские сплетни…
— Но там выходят «Версии», — настаивал Мельников. — И в «Версиях» наверняка говорят про нас. Я понимаю, мы теперь просто портим статистику. Но если нам навсегда закрыт путь на Землю, по крайней мере скажите прямо.
— Я вам говорю прямо, — устало сказал Саблин. — Мы вместе вернемся на Землю. Вместе. Как только завершится работа комиссии. Но сейчас, поверьте мне, ни вы, ни Земля не готовы к вашему возвращению.
— Да почему? — закричал Мельников. — Мы что теперь, прокаженные? Что такого случилось-то?
— В этом и дело, — кивнул Саблин. — Мы не знаем, что случилось. Со всеми случилось разное, воздействие Волны на каждого человека строго индивидуально. Мы не знаем. Или, точней, мы не понимаем, что случилось.
— И если вы не поймете, — наступал Мельников, — мы не вернемся? Мы виноваты, что выжили? Так и скажите!
— Ну что вы такое говорите, а? — проговорил Саблин с несколько бабьей интонацией. — Что же вы такое говорите? Разве Радуга не получает идеальное лечение, самую совершенную медпомощь, самую передовую психологию?
— Нам не медпомощь нужна. Нам надо видеть наших детей. И не по видеосвязи пять минут в день, а по-человечески.
— Да увидите вы ваших детей! Вы точно их увидите. И вот тогда…
Саблин замолчал.
— И что тогда?
— И тогда вы увидите, насколько вы не готовы.
— К чему?
— Видеть ваших детей, — сказал Саблин. — И показываться вашим детям.
Он нисколько не лукавил, этот человек, почти никому не говорящий правды и давно стерший собственную личность. Они никогда не позволили бы себе сказать вслух, что лучше для Радуги в самом деле было погибнуть, — тогда она вошла бы в историю как героическая жертва науки. Теперь она тоже входила в историю, но уже как несчастная жертва регресса, как пример невозможности прорыва, как ракета, которая не взлетела. Как символ человечества, остановленного на взлете. И все-таки Саблин был не тот человек, чтобы врать жертвам катастрофы, и тем более не хотелось ему отрывать родителей от детей. У него, между прочим, были свои дети. Когда-то, в первой жизни. В новой, «дюжинной», у него никаких родственников не было и быть не могло.