Но на Землю он об этом разговоре доложил. И ему сказали: конечно-конечно, пусть не беспокоятся. Самим им к нам пока рановато, мало ли, а вот группу детей мы к ним, конечно, отправим. Мы должны показать всем, что работаем с Радугой и что никакой катастрофы не было, по крайней мере в тех масштабах, о каких писали вначале. Да вообще ничего не было. Выпал снег, бывает. Мы, разумеется, отправим детей, но не всех, а делегацию. После этого, возможно, у ваших подопечных пройдет охота задавать вопросы. 19.
Горбовский ходил по «Тариэлю» с чувством, с каким в древности хозяева наводили порядок в квартире, временно сдаваемой, то есть туда пускали пожить за деньги, но потом квартира становилась нужна им самим — например, сын женился — и жильцов выдворяли, а сына с невестой водворяли. И, обследуя квартиру, пропитанную чужим духом, древние люди с тоской сознавали, насколько все-таки другие люди, даже самые аккуратные, отличаются от нас и все делают не по-нашему. Горбовский вспомнил также, что мать, уезжая на дачу и предоставляя ему все возможности для бодрых и, так сказать, инициирующих каникул — было ему, скажем, пятнадцать, — наводила потом порядок в квартире с тайной укоризной, с горькими вздохами. И это они еще старались убирать за собой, это они еще проветривали, вылизывали, выгребали из самых неожиданных мест самые неожиданные предметы гардероба. Горбовский воспитывался в Ташлинском лицеуме, по всем параметрам довольно элитном, там учили следить за собой, и дома он тоже не распускался, но мать умудрялась найти и продемонстрировать ему множество следов чуть ли не римского разгула. Тогда Горбовскому казалось — ну подумаешь; с годами он оборудовал себе идеальную берлогу, и когда в ней гостила очередная подруга, морщился от перестановок и посторонних предметов. Только два раза эти перестановки были ему не в тягость. Теперь он предпочитал вовсе никого не впускать в свое пространство, а если случался роман, ехал с девушкой в отпуск. И не было еще такого случая, чтобы возвращаться после отпуска в берлогу с самодельным абажуром и шотландским пледом ему не хотелось.
Нормального человека не может раздражать результат собственного доброго дела, но звездолетчик относится к кораблю довольно специальным образом. Мало того, что с «Тариэля» выбросили и не вернули три четверти научного оборудования, оставив только то, без чего отказала бы навигация. Мало того, что дети намусорили, как мусорят они всегда. Понятно, что все были в ужасном стрессе и сразу после старта осознали наконец, как мало шансов увидеться с родителями, — сначала поле притяжения словно держало их в уверенности, что обойдется, — но они воспользовались кораблем как-то неблагодарно, и Бог его знает, откуда у Горбовского появилось такое чувство, но он явственно сознавал свою чисто служебную роль в этой истории. Никто не оценил его жертву. Все ее приняли как должное. Это было новое поколение детей, дети-модернисты, дети Радуги. У них плоховато было с эмоциональной сферой, хотя все они были румяные, стройные акселераты. Разумеется, от них шел резковатый подростковый запах, к которому Горбовский вдруг стал чувствителен, но не в запахе было дело. Горбовский вдруг понял, что эти дети ему неприятны; что на их месте он бы отказался лететь; что он мог бы, конечно, их заставить и даже власть употребить — в конце концов он был не только капитан, но член Мирового Совета и человек с так называемой третьей группой допуска (чистая формальность, но на старшеклассника могло подействовать). И однако, ему не пришлось ни на кого воздействовать. Они понимали, что дети наше все, и взошли на его корабль с полным правом. Почти уверенные, что ему так лучше, — ведь он давно жил, столько сделал, а у них все впереди. Прежнего Горбовского это бы умиляло, а нынешний был гораздо более человеком, и эта его сущность заявляла свои права на его жизнь, обижаясь на то, что столь долго была подавлена. Он даже включил проигрыватель, чтобы тамтамы отвлекли его от ужасных мыслей, но тамтамы играли что-то древнее и вошли с его злостью в такой резонанс, что он вздрогнул от неожиданной белой ярости.