Конвоировавший их на Радугу психолог Аль-Гатуни услышал, как один сильно похудевший и повзрослевший мальчик прошептал, прильнув к иллюминатору: мерзость, мерзость. Почему именно эти слова? Вероятно, ему вспомнилось древнее выражение «мерзость запустения», но все было не так уж запущено, просто очень жалко. Их поместили в аэробус и прямо с главной площади отправили в Детское, где ждали родители. Родители даром времени не теряли, изготовили гигантский плакат «Дети — наше будущее!» и разрисовали стены кривыми идиотскими зайцами. Мельников, который считал себя организатором всего этого и втайне гордился, сказал: чем хуже, тем лучше. В конце концов им не нужны эти рисунки, им нужна наша любовь. Сам он никого не ждал, на Земле у него была внучка, которую, слава Богу, на Радугу никогда не возили. Он был из тех стихийных общественников, что стараются за других.
Дети увидели покореженного железного верблюда на игровой площадке, и многие зарыдали: верблюда-то за что? Рыдания, как всегда в детском коллективе, стали передаваться эпидемически, и Аль-Гатуни вынужден был оглушительно заорать петухом гимн научной молодежи, чтобы истерический плач перешел в такой же истерический гогот.
Когда дети вошли под грохот спешно включенной «Алохи» — так на Радуге встречали и провожали гостей из Мирового совета, — никто из родителей не шелохнулся. Вероятно, они не верили глазам. Биолог Лашкина — она была на Радуге, в общем, маргинальным специалистом, планировала изучать воздействие нуль-Т на организм, но изучать пока было некого, — страшно побледнев, встала и прищурилась, вглядываясь в лица прибывших.
Ее дочь, та самая девушка в белых спортивных брюках, неуверенно шагнула ей навстречу и робко сказала:
— Мама, мы…
— Что вы сделали?! — тонко заорала Лашкина. — Кого вы привезли?
Родители беспокойно зашевелились.
— Что такое? — спросил Мельников.
— Кого они привезли? Где наши дети? — повторяла Лашкина, царапая себе щеки.
— Вот ваша дочь, — неуверенно сказал Аль-Гатуни.
— Это не мой ребенок! — кричала Лашкина. — Вы подменили мне ребенка! Они все погибли, никто не долетел! Где мой ребенок?!
Родители вставали и пытались подойти к детям, но их удерживал то ли страх, то ли уважение к КОМКОНу. Они привыкли уже действовать по сигналу, а сигнала не было. Саблин наблюдал.
Лашкина подскочила к Аль-Гатуни, несколько раз ударила его в могучую неуязвимую грудь и, бешено визжа, выбежала на холод.
— Вы нас простите, — сказал физик Баткин, чьи близнецы переминались в дверях. — Мы вас очень ждали. Очень волновались, — и хрипло закашлялся, словно залаял.
— Да не очень и ждали, — сказала вдруг техник Семенова, ответственная за стерильность оборудования, не ученая, а обслуга Радуги, вечно ворчавшая на физиков, что разводят срач. Если б никто не работал, то и срача не было, и мир пришел бы к идеальному, с точки зрения Семеновой, состоянию. У Семеновой не было детей, и она действительно никого не ждала. Все на нее обернулись, и она поняла, что пришел ее час. Дальнейшее она говорила, подбоченясь. Горбовский, который сидел в углу и старался стать невидимым, впервые увидел на практике, что значит подбочениться: прежде он встречал этот жест только в книгах, даже в кино его никогда не снимали.
— Не очень и ждали! — повторила Семенова. — Нигде не рады предателям.
— Бог знает, Семенова, что вы такое говорите, — досадливо проворчал Мельников, но он уже почувствовал, что его затея зашла не туда.
— А вы мне рот не затыкайте! — взвизгнула Семенова. — Вы тут поговорили уже вволю, вы тут уже такого натворили, что вот! — Она ткнула стальным пальцем в окно, за которым стемнело, но угадывался снег. — Мы вас уже послушали, уже мы вас не перебивали, и вот вы нам тут сделали! И я вам теперь скажу, что нам тут беглые без надобности! Вы сбежали при первых признаках, вы убежали куда подальше, и пока тут решалась судьба планеты, мы что-то вас не видели!
— Прошу прощения, — негромко сказал Горбовский, вставая. — Никто никуда не сбегал, решение об отправке детей принял я единолично…
— Мы единоличника тоже еще заслушаем! — заверещала Семенова. — Мы еще не знаем, может, это из-за вас все и вышло! Может, это вы звездолетом своим тута нам вызвали! — Она никогда прежде не говорила «тута», но архаика есть архаика и требует всего человека целиком.
Горбовский не привык, чтобы его перебивали, и был совершенно сражен этой вспышкой. Когда он говорил, прислушивались даже в Мировом Совете, но здесь, на Радуге, Мировой Совет не имел больше силы, здесь скорей послушались бы Верховного Совета или даже Священного Синода. Он принял, как всегда, самое доброе решение и в ужасе опустился на стул, но тут же вскочил. В нем актуализировался звездолетчик. И когда Семенова, не слыша ничего вокруг себя, орала о предательстве и дезертирстве, Горбовский подошел к ней на длинных журавлиных ногах и с невесть откуда взявшейся силой оторвал корпулентную Семенову от лазуритового пола. Он легко взял ее под мышку и, виновато кивая, вынес на снег.