— А мне нет, конечно. Но я полагаю, что лучше мне и не знать.
— Да, наверное. Во всяком случае — это уж я вполне могу вам сообщить, коль скоро вы сами так далеко продвинулись, — это никак не «Чернокрылый воробей».
— Трепеща и одиноко, — улыбнулся Горбовский вовсе уж по-детски.
— Да, да. Это скорее похоже на «а крыють струфиан» или что-то в таком роде.
— Если б я курил, — сказал Горбовский мечтательно, — сейчас бы закурил.
— Да, в общем, ничего особенного я вам открывать не собираюсь. Просто гомеостазис для своей защиты принимает непредсказуемые формы. Иногда запускает Волну. Иногда производит Одержание. В общем виде все это и есть одержание, сдерживание на опасном пути.
— Вас послушать, так любой путь опасен.
— Разумеется. Радуга зашла дальше, чем надо. Наши люди здесь работали.
— Не раскроете?
— Нет, конечно. Но наши люди есть везде, где идет продвижение, и особенно там, где оно идет быстро. Просто мы, что называется, вас недоучли.
— Так, — сказал Горбовский. — Теперь я еще и в этом виноват. Кто ездит, на том и возят.
— Не огорчайтесь вы так, — сказал Саблин сострадательно. — Мы совсем не уверены, что это вы. Это гипотеза. Это может быть Скляров.
— Он-то каким образом?
— Слишком сильно полюбил, — пожал плечами Саблин. — Так полюбил, что нарушил баланс, полюбил больше себя самого, больше человечества, больше совести… За этой сферой мы, к сожалению, не научились следить. А ведь Таня права — он был единственный настоящий человек на Радуге. Остальные здесь, как вы заметили, стеснялись чувств или считали их роскошью. Даже Джина. А вот он — ну, тоже недоучли, попал сюда человек, которого девушка заинтересовала больше физики. Вы обратили внимание, что Волна случилась после двух событий? Одно — ваш прилет, это вы, скорее всего, уже успели продумать. А второе — она у него впервые заночевала. И, возможно, в эту ночь им было так хорошо, что биосфера отреагировала таким вот странным образом…
— Знаете, — усмехнулся Горбовский, — судя по количеству эвакуированных рожениц, такие катастрофы тут случались регулярно.
— Такие, да не такие. Не совсем такие. На Земле тоже бывали в этом смысле сомнительные ситуации, иной раз молодая мать заведет служебный роман, а потом торговые центры взрываются.
— Что-то я не помню такого.
— Да мало кто помнит. Была забытая история, изложенная однофамильцем одного вашего друга. Не берите в голову.
— И вы всерьез полагаете, — Горбовский все еще не верил избавлению, — что такая сильная взаимность…
— Ну а почему нет? Нам ведь не совсем понятна природа Волны. Я, собственно, потому вас и расспрашиваю — вы очень опытный наблюдатель. Самонаблюдатель в том числе.
Горбовский в чем-то изменился после этих слов. В последнее время все, что он говорил и делал, выглядело еще более неуверенным, слегка смущенным или смещенным, как в его дорадужной жизни, но здесь он словно попал в щель Кассини или в иной неприятный угол галактики, где уже не требовалось быть приятным человеком. Это изменение в нем происходило быстро, не всегда заметно для окружающих, но чуткому собеседнику все становилось понятно. В помещении словно снижалась температура на градус-другой.
— Например, увеличивается подозрительность, — сказал он суховато. — Человек так называемого кануна, середины этак двадцать первого столетия был чрезвычайно подозрителен. На него надвигалось, он это понимал — самые глупые понимали лучше всех, потому что у них интуиция развита лучше анализа, спинной мозг, как мы говорили в жестокой молодости, развит лучше головного. Они чувствовали, а объяснить не могли. Провал туда сопровождается чувством сильной опасности, исходящей неизвестно откуда. Восток, Запад, прошлое, будущее — все может быть. Это было крайне депрессивное состояние. Мельников вам наверняка рассказывал про слухи. Он, кстати, советовался, прежде чем к вам идти.
— Я не просил его ни о каком неразглашении.
— Очень мило с вашей стороны. Ну так вот, мне сейчас легко представить, что Волна — это не природное явление и даже не моя скромная заслуга. Во всяком случае, любое одержание вполне укладывается в вашу логику.
Саблин кивнул.
— То есть это мы.
— Это ваша репутация, скажем так. Ваш почерк. Потому что нуль-Т — если у Ламондуа или Кружкова, неважно, в конце концов получилось бы — сделает мир гораздо менее управляемым и гораздо более ускоряемым. И смотрите, как все прекрасно укладывается. Человеческих жертв нет. «Стрела» прилетает вовремя — а я как все-таки неплохой водитель могу вам сказать, что для такого своевременного прилета Калиныч должен был находиться на низком старте. Само природное явление оказывается травматичным, но несмертельным. И сейчас все ваши разговоры — явно готовящие нас к возвращению на Землю — имеют рефреном одно: не надо далеко заноситься мыслью, не надо отрываться от прикладных нужд, а так вообще ничего страшного. И обратите внимание, среди весьма немногочисленных летальных случаев самый заметный — это именно Ламондуа. Кружков жив. Майлс жив. Огилви прекрасно себя чувствует. А Ламондуа погиб от огорчения — вы же знаете, вам приписывают отличную лабораторию.