— Или задержание, — широко улыбнулся Горбовский.
— Очень примитивная шутка, — неодобрительно сказал Саблин. — Примерно как рифма «колбаса, блин». Этот же друг говорил: разговоры с тобою, Саблин, монотонны, как колбаса, блин.
Они вежливо посмеялись.
— Я вот теперь и думаю, — пристально посмотрел на него Горбовский, и Саблину стало понятно, что растерянность его кажущаяся. — Я вот и думаю, не есть ли все человечество такая дуга, спрямление которой мне как раз привелось увидеть.
— Да ну что вы, — махнул рукой Саблин. — Нормальная машина, в которую встроены тормоза.
— Просто я боюсь, что этой машине с некоторых пор больше нравится тормозить, чем ехать, — никак не желал Горбовский закончить разговор, явно тяготивший Саблина. Что-то у него случилось с теми самыми тормозами, а ведь бывало — слова не вытянешь. — Регрессоров стало больше, чем прогрессоров, и самое печальное, что они получают от своей работы гораздо больше удовольствия, чем прогрессоры. Я даже боюсь, что мы в полушаге от возвращения к пыточным практикам, потому что ваша профессия гораздо туже завязана на эрос, чем принято думать, Земля уже знала такие оргиастические увлечения…
— Леонид Андреевич, — сказал Саблин очень серьезно. — Действие Волны, насколько могу видеть, выражается главным образом в том, что человек начинает охотнее верить в худшее. Это бывает, и это характерно для отдельных исторических эпох. Но в целом для человека это нехарактерно. Я не могу предлагать вам лечение, лечение — вещь сугубо добровольная. Но впадать в такие представления — это именно болезнь, капитуляция, антиутопия, это всегда так кажется внутри болезни — что она никогда не пройдет. Но если вы в состоянии в чем-то поверить человеку вроде меня — не из КОМКОНа, а из дюжины, — поверьте, что в вас говорит слабость и что эта слабость может быть побеждена.
— Да ну что за бред собачий! — неожиданно взорвался Горбовский. — Вы же вот сейчас, сейчас смотрите на меня и врете! Сучью, тысячу раз простите, вашу я давно натуру знаю — к вам же других не берут! Вы смотрите на меня честными глазами и знаете, что меня никогда больше не пустят к управлению звездолетом, потому что ни один человек, попавший в ваши файлы, не вернется в Дальний Космос! Тем более человек, попавший в катастрофу. Побывавший под смертью. Я не знаю, что ли, как это бывает? Комиссия, вторая комиссия, возможность психологического срыва, ненадежность, вам же лучше, а потом сделают меня надсмотрщиком в интернате и посадят учить спиногрызов на тренажерах. Вы так любите детей, Леонид Андреич, так прекрасно с ними ладите! Я не люблю детей, Константин Сергеич, и я вам не верю! Если бы я любил детей, они бы у меня были, но у звездолетчиков с семьями проблемы.
Он успокоился так же внезапно, как и вспыхнул.
— Про невозвращение в космос — это вам Диксон сообщил? — заговорщицким шепотом спросил Саблин и улыбнулся.
Горбовский посмотрел на него нехорошо.
— Дикссон у васс? — спросил он сквозь зубы, с каким-то змеиным присвистом.
— Диксон — область, центр которой нигде, а окружность везде, — сказал Саблин, и в голосе его впервые прозвучало нечто, похожее на уважение и даже тайную радость. — Диксон улетел. Мы понятия не имеем, где Диксон, но где бы он ни был — там раздается сейчас добродушное ворчание. Всех обманул.
— Первое радостное известие за много дней, — сказал Горбовский. — А может быть, за много лет. Я почему-то вам верю, и даже знаю почему.
— Ага, — сказал Саблин. — Потому что знаете Диксона. Все, все знают Диксона, даже дети. Но никто не знает, где Диксон, этот Карлсон нового века. Надо позвонить в колокольчик — вдруг прилетит? Впрочем, ступайте. А то вам опять покажется, что я нарочно притворяюсь человеком.
И он отпустил Горбовского царственным жестом, которого человек уж конечно в этой ситуации не сделал бы. 22.
Все кончается, и через три недели Земля, прикинув что-то там, сказала: можно.
Горбовскому предстояло лететь на «Тариэле», Валькенштейн с Постышевой никуда не торопились, Скляров лететь отказался, Таня сказала, что тогда и она останется, и тогда Скляров сказал: летим. Видимо, на Земле ему казалось проще затеряться. За детьми и комиссией прислали роскошный, скорее прогулочный, чем скоростной, корабль психического комфорта «Гепард». На нем эвакуировали участников самых пострадавших, самых травмированных экспедиций. Там был бассейн, не бассейн, а одно название — коллективная теплая ванна; но на людей ведь, как известно, действует не теплая вода, тем более в чужом присутствии, а сам факт заботы.