— Он …нутый, — сказал Биргер.
— От…дить всегда успеется, — сказал я и, хотя мне не хотелось звонить при наших, набрал отцовский номер. Отец был недоступен. У него, вероятно, шло совещание, или его вызвали в министерство, куда вообще в последнее время дергали часто — они все время там теперь совещались, пытаясь остановить неизвестно что. Мне, однако, стало тревожно, даже руки вспотели. Я набрал мать, но она не ответила. Старшая сестра была у себя в Вышке и знать ничего не могла. Я договорился сегодня идти с Гороховским к нему — проходить «Атаку дронов», но вместо этого вызвал шофера и рванул домой, сам себя презирая за идиотскую тревогу. Конечно, отец вернулся к девяти и был в полном порядке, мать была очень тронута моим беспокойством и сказала, что я добрый мальчик, но вместо того чтобы возненавидеть Борисова, я ощутил, как говорил во время аттестаций историк Бархатов, неприятный трепет в членах.
Дело в том, что к чему-то такому шло, и важной частью этого была именно «Атака дронов». Мы как раз получили седьмой выпуск, рассылал ее по подписке таинственный Мистер Рипер, жил он то ли в Израиле, то ли в Португалии и кому-то даже отвечал на письма, я лично видел пару его посланий, предупреждавших о сумрачном и непонятном, но с непременным вкраплением пары точных слов и узнаваемых примет. Игра была очень так себе, но всегда обрывалась на самом таинственном месте, а следующий выпуск всегда начинался с другого, не менее таинственного. Герои каким-то образом участвовали в войне, ходили по разбомбленным городам, искали непонятные артефакты в виде обломков странной техники, инопланетной с виду, и иногда бесследно исчезали. Играло страшное количество народу, и кто-то, говорят, даже встречался в реале, но сам я ни на одну такую встречу пока не попадал. У меня было подозрение, что разведчик Глюк — девочка, причем красивая и опытная, что-то такое чувствовалось в ее манере держаться, и я много раз ей намекал, что хорошо бы пересечься в «Неоне», исправно работавшем, несмотря на все ограничения, — но она туманно отвечала, что сейчас не время.
Все это, включая Борисова, складывалось одно к одному: еженедельные рассылки «Дронов», в которых война становилась все кровавее, ужасное настроение отца, который уже и не пытался его скрывать, затянувшаяся золотая осень, из-за которой казалось, что оттянутая пружина бьет больнее, — и теперь еще этот на наши головы председатель совета отряда, профессор кислых щей, с его повадками право имеющего. Я хотел уже на следующий день очень серьезно сказать, что мои домашние дела — не повод для шуток и пусть он лучше подумает про свое здоровье, но как раз ночью у нас взорвался котел, чего в поселке до сих пор не бывало; конечно, вовремя подняли тревогу и привели отопление в норму, до пяти утра длился переполох, и отец на всякий случай вызвал людей из Следственного комитета. В «Циркуль» меня не повезли, а там и пятница, и в следующий раз я увидел Борисова только через три дня. Он один сидел за последним столом в среднем ряду и рассеянно слушал историка, периодически делая пометки в темно-зеленой тетради Pelican с бархатной обложкой.
На него как-то быстро перестали обращать внимание. Он почти ни с кем не разговаривал, мало ел во время завтраков, с собой ничего не приносил и после уроков сразу уходил домой. Или не домой — черт его знает, куда он направлялся через двор этой сосредоточенной походкой, не глядя по сторонам и не вынимая рук из карманов. Он всегда был очень хорошо одет, и все это замшевое или кожаное прекрасно на нем сидело, но очень скоро я забывал, что это, собственно, было. А очень скоро всем стало не до него, наметилась поездка в Питер, и Борисов не напоминал о себе до тех пор, пока его не вызвал физик. Странно, я даже не помню толком, о чем шла речь.
— Мне это не очень интересно, — сдержанно ответил Борисов.
Физик Шатунов и сам был тот еще фрик, с великими, как говорили, заслугами в прошлом, — будто бы он раньше работал на оборонку, но, не желая продавать душу, ушел в теорфизику, зарабатывал репетиторством и почти уже открыл что-то чрезвычайно великое, в чем разбирались на свете три человека — двое в Йеле и один в Принстоне. Объяснял он крайне необычно, но если немного напрячься — понятно; мне, во всяком случае, суть его объяснений открывалась после некоторого скачка, как при вглядывании в объемную картинку, когда сначала все хаос, хаос, а потом вдруг зая на задних лапках. Надо расслабить глазной нерв — и вдруг разверзается объем, и в следующую секунду уже непонятно, как этого не видят другие. Шатунова любили, считали безобидным и никакого издевательства над ним не потерпели бы.