Рипер думал около суток и неожиданно ответил:
— My young friend! I highly recommend you never ask such questions, especially in conversation with people whom you don’t know thoroughly. Should you also ask me about Sharif!
Про Шарифа я помнил, и с этого дня Борисов стал занимать меня всерьез, если можно так сказать о человеке, про которого ты ничего не можешь узнать. Разумеется, первая моя мысль была о том, что Борисов и есть Рипер; в конце концов, Риперу свободно могло быть пятнадцать лет, бывают и не такие вундеркинды, а ничем больше объяснить его знакомство с таинственными Дженкинсом и Шарифом я не мог. Если честно, я и сейчас не до конца уверен, что Борисов не был Рипером или по крайней мере не входил в его команду. Но потом я эту мысль отбросил — во-первых, реальный Рипер вряд ли стал бы так палиться, привлекать к себе внимание и морочить людей необъяснимым советом отряда, а во-вторых, Борисов почти не пропускал школу — у него элементарно не осталось бы времени вести столь бурную сетевую деятельность. Кроме того, Рипер в маске периодически обращался к подписчикам то из Тель-Авива, то из Нью-Йорка, то из Буэнос-Айреса, издевательски подчеркивая, что выбирает только города с дефисом в честь родного Ростова-на-Дону.
Подходить к Борисову лично я боялся, потому что мне все еще казалось, будто он нечто знает про отца; он на меня не смотрел и ко мне не обращался. Добро бы я хоть раз поймал на себе его взгляд — но ничего подобного. В конце ноября он неожиданно начал действовать, хотя, как учила нас Рита, действием могло называться что-то, направленное на объект, а остальное называется суетой. Сначала он произвел в члены совета отряда преподавательницу истории искусств, предмета, который ни в какую программу не входил, но у нас присутствовал для понта, в порядке конкуренции с Дубками. Про Вазари и Скарлатти нам рассказывала симпатичная, худосочная и очень небогатая, как я теперь понимаю, девушка лет двадцати пяти; держалась она, однако, с достоинством и знала множество смешных казусов про отношения знаменитых художников. После одной такой лекции про Моцарта, который, оказывается, вовсе не был жизнерадостным гением, а наоборот, любил изобретательно мучить завистливых коллег, — Борисов подошел к ней и негромко, но отчетливо, чтобы все слышали, сказал:
— Приглашаю вас стать членом совета отряда. Вот телефон.
— Какого отряда? — спросила Коала, как мы ее называли за фамилию Ковалова.
— Отряда приматов, — с вежливой улыбкой сказал Борисов. — Исключительно в знак уважения. Если что-нибудь нужно — обращайтесь.
Что самое интересное, Коала обратилась; однажды ей надо было перевезти в квартиру новую тахту, тратиться на грузчиков не хотелось, и она — исключительно шутки ради — позвонила Борисову. Эту историю я знал от матери, а ей рассказала директриса, с которой у них была еще школьная дружба (почему меня, собственно, несмотря на отсутствие талантов и пихнули в «Циркуль»). Коала и не предполагала использовать детский труд, и вообще не воспринимала этот звонок всерьез, — но то ли она была совсем одинока, то ли ей хотелось проверить возможности Борисова и посбить с него спесь. Учился он так себе, отвечал строго в рамках программы и вообще не блистал интеллектом, если не считать идеально продуманных манер. Но Борисов немедленно откликнулся и приехал по указанному адресу с компанией довольно здоровых старшеклассников, относившихся к нему с неподдельным благоговением. Они, как древние тимуровцы, про которых я читал в глубоком детстве советскую странную сказку, нагрянули к ней и спокойно снесли тахту по лестнице, а потом вызвали «Грузовичкова» и отвезли мебель на другой конец Москвы. Коала порывалась накормить их чаем с тортом, но добровольческая бригада сдержанно отказалась и растворилась в ноябрьском дожде. Коала настолько обалдела, что рассказала обо всем директрисе, а та отчитала ее за использование детского труда и впредь просила воздержаться от этой практики.
Второй прием в совет отряда состоялся неделю спустя, когда у Маши Светловой посадили отца. Такие вещи случались в последнее время все чаще, я читал про это еще в воспоминаниях о тридцатых годах (как вы могли заметить, я вообще интересуюсь очень немногими вещами, но история входит в их число). Хорошо хоть теперь не требовалось отрекаться, но когда Машин отец, недавний подмосковный мэр, сел только за то, что не захотел делиться, и об этом все знали, — на редкость противная женщина, географиня, сказала после Машиного ответа, что она одобряет ее прекрасную подготовку и что ей сейчас, наверное, нелегко — потому что непросто же вот так все иметь, без особенных причем заслуг, а потом потерять в одночасье, как всегда бывает с людьми, путающими свой карман с государственным. Маша, которую я честно считал самым красивым человеком в школе и к которой всегда боялся подойти, покраснела, побледнела, сдержалась и сдавленным голосом сказала, что она никому не позволит плохо говорить об отце, про которого вдобавок ничего не доказано. Но я что же, сказала географиня, я ничего, — и отпустила Машу, а на перемене, на которую у нас распускали темой тореадора в динамиках, к ней подошел Борисов и протянул свой прямоугольник, сказав, что предлагает ей высокую честь стать членом совета отряда с правом совещательного голоса; и Машка, от которой в последнее время многие отворачивались, настолько обалдела, что взяла.