В третий раз, что называется, закинул он невод — пришел невод с одною рыбкой; у нас в классе был исключительно грязный тип, пошлейшая личность, Сердюк, по кличке, естественно, сами догадываетесь как, потому что подобное подобным, — человек, который рассказывал самые грязные анекдоты, отпускал самые сальные шуточки и базлал направо и налево о своих исключительных подвигах, главным образом о хватании за сиськи, за которые он, кажется, перехватал уже всю школьную Москву. Сердюка терпели, потому что всем вообще ни до чего не было дела, особенно в последнее время, когда быть бы живу; но однажды на литрé он нарочито громко загнул особо вонючую пошлость, и Рита, которую в принципе нелегко было вывести из себя, отчитывала его перед всеми полчаса; сначала он ухмылялся, потом начал краснеть, и наконец его проняло — он даже залепетал «а чо я, а ничо я». Он был сынком довольно известного охранника, и его еще никогда так не осаживали, да и Риту я не видел в таком пылу и жару, — но Сердюк был совершенно размазан. Борисов подошел к нему, как всегда, после урока и сказал то же, что и всем избранникам: поздравляю вас, вы член совета отряда, обращайтесь. Это было уж поперек всякой логики, и я подумал даже, что Борисов инопланетянин, которого интересует коллекция крайних проявлений, как возвышенных, так и отвратительных. Судя по всему, о его загадочном поведении подумал не только я, и, если бы все мы не были разбиты на такие отдельные группы, весь класс уже всерьез решал бы вопрос о Борисове, — но у каждой команды были свои интересы, и до серьезного разбирательства не доходило. Однако на следующий день к Борисову неожиданно подошел самый привлекательный человек в «Циркуле», никогда и ни с кем толком не общавшийся, но выдававший иногда предельно точные слова; если бы я у кого-то и спросил совета по жизненно важному вопросу, то у Федора Острецова. Острецов был сын режиссера, далеко не последнего, и в том, что он разбирался в людях, не было ничего неожиданного; разбираться-то он разбирался, но от общения старался воздерживаться. Он уже снялся в двух фильмах, причем не у отца, и сыграл прилично, без скидок на восьмой класс. С некоторыми людьми он был на ты, с другими на вы — переходы эти были так же непредсказуемы, как с цветных сцен на черно-белые в противных военных фильмах его отца. Противность была в том, что фильмы у него получались как бы продвинутые и с понтами, а между тем настолько подлые и лизательные, что коллеги при его появлении брезгливо замолкали. Короче, Острецов подошел к Борисову и без всяких экивоков сказал: я, кажется, понимаю, что вы делаете.
— Разумеется, — кивнул Борисов с видом полного уважения и даже благодарности. — Поэтому вы никогда не станете членом совета отряда.
— Я не очень и стремлюсь, — сказал Острецов без всякой обиды.
— Это совершенно неважно, кто и куда стремится, — ответил Борисов, глядя прямо в глаза длинному Острецову, для чего приходилось задирать голову. — Но членом совета отряда вы не будете.
И они пошли в разные стороны, явно довольные друг другом.
Думаю, примерно в этот момент продвинутые люди догадались, что произойдет в конце этого рассказа, но если им показалось, что в рассказе еще хоть раз появится Острецов, — увы, скажу я вам, вы совсем не продвинутые люди. 3.
В декабре Борисов начал свои так называемые каминные встречи — у себя дома или у двоюродного брата, устроившегося еще шикарней. Борисовских родителей никто никогда не видел, он собирал людей не за городом, как обычно в своих поселках делали мы, а в огромной московской квартире с камином. Обставлено все было по-старинному, как в детективных романах незапамятных времен. Все рассаживались у камина, мерцал красноватый свет, источник которого оставался неясен, — свечей не было. Борисов однажды сказал, что это пошлость. Собирались дважды в неделю и обсуждали таинственные слухи, которых в это время стало особенно много: в центре Москвы завелся людоед, похищавший подростков, в канализации снова видели гигантских крыс, а вернувшиеся с фронта ловили школьников и такое с ними делали, что этого не писали даже в агентстве Mash. Иногда Борисов обзванивал всех срочно и собирал якобы по экстренному поводу, но повод оказывался пшиком — например, он с серьезным видом сообщал о пропаже своего приятеля из бывшей школы, откуда его перевели к нам по неизвестным и тоже таинственным причинам. Борисов вел свои заседания, сипя незажженной трубкой, и трубка эта придавала всему особенно приятный колорит: если бы он курил, сказала мне Маша Светлова, это тоже была бы пошлость. По стенам комнаты висели картины странного содержания. Так высказался Шаинян, человек темпераментный, от которого я тщетно пытался добиться подробностей. Отец Шаиняна был банкир и коллекционировал живопись, но во всей отцовской коллекции сроду не было ничего подобного.