— Но без последствий, — сказал он, — тоже не бывает ничего. И я, как говорится, принял к сведению.
Не знаю, что уж он там принял, но сначала на расспросы перестали тягать Селиванову, а потом полиция и вовсе отвязалась от «Циркуля», и все нас оставили в покое. Впрочем, возможно, после пожара в ЦУМе всем просто стало не до нас, а в мае — опять же без календарного повода — Борисов буднично сказал совету отряда, что увольняется, в смысле переходит в другую школу, и дальше совет должен функционировать без него. Поскольку организация прекрасно себя проявила, сообщил он, и многое предотвратила, за что совет дружины объявил ему личную благодарность, а он транслирует ее нам, — то его руководство больше не нужно и дальше можно собираться самостоятельно. Это его заявление передала мне Степанова, потому что Селиванова, словно что-то чувствуя, контактов со мной в последний месяц избегала, сказав только, что я, конечно, хороший человек, но иногда и хорошим людям надо сначала думать, а потом совершать хорошие поступки.
Пятнадцатого мая — хорошо это помню, потому что на следующий день отец отмечал юбилей, — Борисов подошел ко мне во дворе, где уже вовсю пахло сиренью и нагретым асфальтом, и сказал, что нам есть о чем поговорить.
— Да? — переспросил я в его духе. — А по-моему, совсем не о чем.
— Это не очень интересно, — ответил он небрежно. — Мое дело передать артефакт.
Он залез в карман рыжей кожаной куртки и вынул красную машинку Sylvanian, вроде тех, какие я собирал во втором классе, когда отец часто летал в Японию. Конечно, мало ли кто коллекционировал Sylvanian, но конкретно такой гоночной модели у меня не было.
— Теперь ты председатель совета отряда, — сказал он совершенно без пафоса.
Я всегда знал, что буду председателем совета отряда, но представлял передачу полномочий совершенно иначе. Он мог бы, не знаю, хоть поздравить меня или пожать руку, но — это я помню совершенно точно — вышло так, что за весь учебный год он ни разу ко мне не притронулся. Он жал руку даже Шаиняну, когда они после месяца напряжения помирились. Но меня он никогда не тронул пальцем — даже когда передавал мне красный Hornett.
— Игорь, — сказал я. — Если ты заметил, я обычно вопросов не задаю.
— Очень хорошо, — кивнул Борисов.
— Но сейчас, понимаешь, я должен спросить. Я примерно догадываюсь, зачем все это надо, но, по-моему, любые советы, включая советы отряда, в сложившихся обстоятельствах бесполезны.
Я сам удивился, что наконец заговорил с ним так, как говорил только сам с собой, и то исключительно по ночам, когда просыпался и мучительно следил за тенями от прожектора во дворе. Двор у нас всегда освещался прожектором, и его ртутный свет наводил на меня при зимних пробуждениях невыносимую тоску.
— Наступило время пушек, — сказал Борисов буднично, — и пора увлечь детей не коллекцией игрушек, а плетением сетей.
— Время пушек? — переспросил я, потому что такое совпадение было уж очень неожиданно.
— Время душек, — пожал плечами Борисов. — Время сушек. Это совершенно неважно.
И удалился, вскинув на плечо рыжую сумку. На следующий день мне позвонили из совета дружины и сообщили адрес квартиры, где мы теперь будем собираться. Я не стал спрашивать, заказывать ли мне глянцевые карточки. В конце концов председатель совета отряда и без указаний сверху знает, что ему делать.
И с этой передачей книг, конечно, дурной тон. Структуры структурами, в аморфное время других способов не придумано, но лучше передавать более нужные предметы. Никогда не знаешь, что может понадобиться, но книги уж точно больше не пригодятся.
Можарово
Памяти Валерия Фрида
— Значит, повторяю в последний раз, — сказал Кошмин, высокий сухой человек, больше похожий на следователя-важняка, чем на инспектора гуманитарки. — В Можарове стоянка пять минут. Этого им достаточно, чтобы отцепить вагон с гумпомощью. При первой же вашей попытке открыть двери или окна я буду действовать по инструкции. Потом не обижайтесь.
Васильеву и так было страшно, да еще и за окном сгущалась июльская гроза: набухали лиловые тучи, чуть не касавшиеся густого сплошного ельника. Безлюдные серые деревеньки по сторонам дороги глядели мрачно: ни живности, ни людей, только на одном крыльце сидел бледный большеголовый мальчик и провожал поезд недобрым внимательным взглядом, в котором не было ничего детского. Иногда Васильев замечал такой взгляд у безнадежных сумасшедших, словно сознающих свое печальное состояние, но бессильных его изменить.