— Вот клоун, а? — усмехнулся проводник, но тут же схватился за рацию. — Восьмой слушает!
Лицо его посерело, он обмяк и тяжело сел на полку.
— В двенадцатом открыли, — еле слышно сказал он Кошмину.
— Корреспонденты? — спросил Кошмин, вскакивая.
— Телевизионщики. Кретины.
— И что, все? С концами?
— Ну а ты как думал? Бывает не все?
— Вот дура! — яростно прошептал Кошмин. — Я по роже ее видел, что дура. Никогда таких брать нельзя.
— Ладно, о покойнице-то, — укоризненно сказал проводник.
Васильев еще не понимал, что покойницей называют симпатичную из «Вестей». До него все доходило как сквозь вату.
— Нечего тут бабам делать, — повторял Кошмин. — В жизни больше не возьму. Что теперь с начпоездом в Москве сделают, это ужас…
— Ладно, пошли, — сказал проводник. — Оформить надо, убрать там…
Они вышли из купе, Васильев увязался за ними.
— Сиди! — обернулся Кошмин.
— Да ладно, пусть посмотрит. Может, поймет чего, — заступился проводник.
— Ну иди, — пожал плечом инструктор.
Они прошли через салон-вагон перепуганного Майерсона. “Sorry, a little incident”, — на безукоризненном английском бросил Кошмин. Майерсон что-то лепетал про оговоренные условия личной безопасности. Пять вагонов, которые предстояло насквозь пройти до двенадцатого, показались Васильеву бесконечно длинным экспрессом. Мельком он взглядывал в окно, за которым тянулись все те же серые деревни; лиловая туча, так и не проливаясь, висела над ними.
В тамбуре двенадцатого вагона уже стояли три других проводника. Они расступились перед Кошминым. Васильев заглянул в коридор.
Половина окон была выбита, дверцы купе проломаны, перегородки смяты, словно в вагоне резвился, насытившись, неумолимый и страшно сильный великан. Крыша вагона слегка выгнулась вверх, словно его надували изнутри. Уцелевшие стекла были залиты кровью, клочья одежды валялись по всему коридору, обглоданная берцовая кость виднелась в ближайшем купе. Странный запах стоял в вагоне, примешиваясь к отвратительному запаху крови, — гнилостный, застарелый: так пахнет в пустой избе, где давным-давно гниют сальные тряпки да хозяйничают мыши.
— Три минуты, — сказал один из проводников. — Три минуты всего.
— Чем же они ее так… купили? — произнес второй, помладше.
— Не узнаешь теперь, — пожал плечами первый. — Не расскажет.
— Иди к себе, — обернулся Кошмин к Васильеву. — Покури пойди, а то лица на тебе нет. Ничего, теперь только Крошино проехать, а потом все нормалдык.
Мистер и миссис Куст
Когда Аня Холщевникова умерла после тяжелой и унизительной болезни, Бог превратил ее в куст.
Это было лучшее, что Он мог сделать в сложившихся обстоятельствах. Анин гражданский муж Слава этих обстоятельств не знал, не догадывался, как и от кого Аня получила роковое ранение, и теперь не то чтобы утратил веру, но шел в пустую квартиру от троллейбусной остановки в тягостном, горьком недоумении. Оба они находились с Богом в слишком тесном контакте, чтобы когда-нибудь усомниться в Его бытии. Даже сам их союз был нагляднейшим доказательством, потому что никто другой такого подстроить бы не мог, поэтому Слава не роптал и не сомневался, а просто не понимал. Три часа назад Аня отправила его за мороженым, и врач сказала: теперь все можно, бегите. А когда он вернулся, она уже остывала и самым теплым был калоприемник, тот самый, над которым они столько смеялись. И вот теперь он шел домой за всеми требующимися документами и платьем, и тут увидел куст и сразу его узнал, потому что еще вчера, когда он забегал домой переодеться, куста не было. Да и трудно было не узнать: среди лета он светился ярко-рыжим, потянулся цапнуть Славу за рукав, и общее выражение у него было вполне узнаваемое — он разводил ветками, говоря, что вот и опять мы вляпались, но ничего страшного, ты знал, на что соглашался.
С Аней всегда происходили истории, комические неприятности, внезапные отъезды, которых она никогда не могла объяснить: сегодня мы улетаем в Тбилиси. Я уже взяла билеты. Зачем? И у нас работа! Но мы не сделаем эту работу, если не улетим. И разводила руками — совершенно с тем выражением на лице, как у того идиотского паровоза из советского мультфильма, приучавшего детей к раздолбайству: если мы не увидим первых ландышей — восторженно пища, с придыханием, — мы опоздаем на всю весну! Она не все могла ему сказать, да больше того, не все она и знала: надо было отправить ее в Тбилиси, решить там весьма серьезное дело, но если Бог каждому своему агенту будет в деталях объяснять задание, у Него не останется времени на мониторинг. И потому Аня Холщевникова просыпалась с невыносимым желанием съесть мацони с медом именно на улице Табукашвили, нигде более, и они все бросали, летели туда, знакомились с массой интересных людей, которых она прямо-таки притягивала, причем спасали одну пару от развода, а с двумя другими регулярно обменивались рецептами. И ей было совершенно невдомек, что развод-то вовсе не был фатален, подумаешь, а вот обмен рецептами спасал человечество от катастрофы.