И когда на него, на почерневшую, спекшуюся, стеклянистую землю, на остатки строений стал опускаться медленный, мертвенный снег — снег, похожий на пепел всего когда-то живого и важного, — Горбовский не чувствовал холода. Или, вернее, холод был благом — он был лучше, чем пустота и теснота. Есть такие вещи — мысли, чувства, судьбы, как хотите, — по сравнению с которыми полная смерть и окончательное поражение уже великое благо; и Горбовский испытывал невыразимое облегчение. Лучше был любой холод, чем вот так.
Людей он не видел. Они, несомненно, были, но он их не видел. То ли он утратил способность их замечать, то ли слишком долго пролежал без сознания и все они успели уйти. Он попробовал встать — с третьей попытки удалось — и с адской болью, доставлявшей такое же адское наслаждение, побрел прочь от замерзшего моря, которое, впрочем, почти ничем уже не отличалось от земли. 4.
Диспозиция теперь выглядела так: на Радуге осталось в общей сложности порядка шестидесяти живых. Детей, оставшихся с Габой, пока не нашли, но, если считать их живыми (на что указывали отдельные признаки, описанные ниже), их было вместе с Габой десятеро; в шахтах задохнулись трое, остальные чувствовали себя прилично; восемь человек уцелели на Севере, хотя, конечно, их крепко покалечило. Это они подавали сигналы, пойманные в Столице. Самой болезненной проблемой оставалась участь улетевших на «Стреле», потому что их-то не дождались ни на Земле, ни в окрестностях.
Поначалу Калиненко шел ровно, подавал сигналы, рапортовал с дороги. Потом он начал передавать непонятное, недешифруемое, попросту абсурдное. Выходило, что они там вдруг передумали возвращаться на Землю.
Земля недоумевала, негодовала, требовала. Калиненко пожимал плечами — этого никто не видел, но жест домысливался так. Он повторял: поймите, вам же лучше. Они тут все взведены. Они прилетят и вам устроят, вам это надо? Мы пока полетаем, посмотрим, может быть, где-то нужны специалисты. Какие специалисты, спрашивали его, вы с ума сошли? Немедленно на Землю! Да погодите, отвечал Калиненко, мы сейчас вот только заправимся — и тут же домоиньки. Он прилетал и заправлялся, брал топливо и провизию, и там опять что-то случалось, и он летел дальше, унося проклятие. Они скитались в космосе, как Агасферы, вечные жиды, прóклятые за то, что избежали участи. Надо было честно пройти сквозь Волну, и все бы обошлось, а так они спаслись, зато теперь всюду тянутся перед ними окольные тропы. И ладно бы только перед ними, а то они на всех теперь навлекают. Страшно было представить, что делается на потрепанном, одиноком, до смерти надоевшем корабле, который пытается вы́летать, изжить свое проклятье, а его все не прощают и не прощают, и они вынуждены, до смерти друг другу надоев, таскаться по галактикам и везде встречать одно и то же — мир, замерший в ожидании расплаты. Несколько раз они прилетали в ситуацию гражданской войны и еле успевали унести ноги. Но на Землю было нельзя. Калиненко не мог принести на Землю синдром Радуги. Он ждал, когда «Стрела» разрядится. Встреча с ним стала дурным знаком, его боялись, как Летучего голландца. Он сросся со своим кораблем, забыл свою земную жизнь, и как пилот земного самолета, бесконечно пересекая часовые пояса, молодеет от их смены и от жизни на высокой скорости, так и он помолодел, похудел, подтянулся, кожа у него на руках свисала лохмотьями, зато седая борода опять почернела, а в глазах появился библейский блеск. Иногда на сеанс связи с ним выходил психолог и в панике прекращал разговор, а Калиненко утешал его. Все, кроме него, уже понимали, что он никогда не вернется, но он все еще верил и повторял: ну эти, ну как их, ну релоканты… вернулись же…