КОМКОНу надо было установить полную картину происшедшего, и делать это, конечно, следовало на Радуге. Роберт замечал, что в первое время все очень старались общаться и подробно рассказывали друг другу, где и как их застала Волна и что именно они почувствовали; но странно — или это тоже было следствие Волны? — за неделю все успели друг другу опротиветь и теперь стремились к уединению, а больница на это рассчитана не была. Уединение считалось подозрительным. Уединяться может художник, Сурд, в крайнем случае Роджер, а нуль-физику это зачем? Хочешь подумать — закажи время в тинк-танке, где дзета-облучение заставляло мозг работать на максимуме, а остальные размышления — например, о времени и вечности, как острил Пагава, — маскируют элементарное нежелание работать. Вместо «околачивает груши» на Радуге говорили: «он думает о времени и вечности». Роберт много теперь об этом думал, а Таня отвлекала.
— Ну вот скажи, — приставала она, — теперь ты на какой счет мучаешься?
— Я думаю о Габе, — отвечал он, надеясь, что хотя бы этот разговор она поддерживать не захочет.
— Габа! — Она смешно взмахивала руками, как делали, наверное, домохозяйки древности. — Мальчик мой, что ты знаешь о Габе!
Это был верный расчет — на какой-то миг просыпался прежний Роберт и начинал ревновать.
— А что, и он пробовал?
— Попробовал бы он! — смеялась Таня. — Нет, ты просто ничего про него не знаешь.
— Да что там знать, — бормотал Роберт. И хорошо, что он не чувствовал к ней особенного интереса и с облегчением прекращал разговор. Таня не знала бы, что сказать, начни он всерьез расспрашивать. Что Габа, будь он сто раз испытателем, — представитель хамар, самого воинственного из самых темных племен? Так ведь дело было не в этом, а говорить об остальном ей было нельзя. Но Роберт, к счастью, не расспрашивал.
И все-таки она любила его больше всего на свете. Он был единственным, что у нее осталось. Он пожертвовал ради нее всем. Когда-то они были две образцовые молодые особи, теперь тоже остались образцами — седая и вечно грешная она, седой и святой он. Они были последними преступниками, их преступность дошла до святости, но, как все святые, они ничего уже не могли друг другу дать. И хорошо, что они не могли зачать ребенка. Этот ребенок уничтожил бы мир, толкнул падающего. А может, и надо было постараться, и Таня не оставляла стараний. Ведь она действительно, действительно, повторяла она в тысячный раз, действительно любила его. 6.
Вязаницын сильно похудел и вообще сдал, но по привычке крепился. Его обнаружили дома, где он, собственно, почти не бывал, потому что горел на работе, как это называлось в старину. Теперь у него не было никакой работы, и весь его безразмерный досуг был практически поровну заполнен любовью и ревностью. Он жил в своем опустевшем доме, в поселке, и Джина Пикбридж переехала к нему — не потому, что любила, а потому, что у них была общая беда, и этого достаточно было для близости.
Но любила она не его, и это было странно для Радуги. На Радуге прежде не бывало треугольников, на них вечно не хватало времени. На Радугу ехали работать, это было время великого нуль-прорыва, и отвлекаться на личные отношения было так же нелепо, как во время напряженных личных отношений думать об экологической безопасности или отвлекаться на здоровую пищу. Человек, у которого во время любовного акта вдруг чешется спина, есть, безусловно, человек несчастный в любви. У счастливо влюбленных спина не чешется. Радуга была целиком поглощена решением проблемы, которая поставлена двести лет назад, считалась безнадежной и вот начала поддаваться. Поддавалась она, как всегда, по нескольким направлениям сразу. Фостер подрывал гору с одного конца, Пагава с другого, Маляев шел самым сложным путем, но все они, при всей разнице темпераментов и методик, чувствовали, что гора сыплется, что еще немного — и ее подковырнут. Только Камилл говорил, что ошибка заложена в самой постановке вопроса и что живая материя никогда не сможет пересобраться, — но и Камилл понимал, что на известном уровне самоорганизации пересоберется как милая. Вязаницын тоже был поглощен делом, но он не был физиком, понимал предмет поверхностно и отвечал за функционирование центра, а наукой руководить нельзя. Она сама в какой-то момент вырулит к очевиднейшему выводу, и все ахнут, как это не видели такой простой вещи.