Покинув порт, они свернули к холму. Колокола ненадолго смолкли, но их сменил другой звук, на сей раз поднимавшийся из гавани: лязг и скрежет цепей. «Фрэнсис Хоуп» поднимала якорь.
Кумбе поспешили к ведущей через поля гати. Они старались говорить легко и естественно, но все видели молчаливое горе матери. Бедняга Томас, желая взбодрить и утешить ее, сделал только хуже.
– Хм. Что ж, нам, конечно, будет не хватать парня в доме, его голоса. Без него дом покажется совсем другим.
Колокола снова зазвонили, резко, настойчиво.
Джанет старалась не допускать этот звук в свои мысли, старалась вообще ни о чем не думать. Стояла осень, ее и Джозефа любимая пора. Хлеба созрели и были убраны, осталось лишь короткое, колючее жнивье, которое цеплялось за ноги. Кусты шиповника и боярышника были усеяны красными плодами, в садах Плина клонили долу свои гроздья пунцовые фуксии. Внизу, в Полмирской долине, под Лэнокской церковью, золотистый папоротник доходил до пояса и мягкий лишайник льнул к стволам деревьев. С ферм пахло навозом и горьким дымом, поднимавшимся над кострами, на которых сжигали опавшие листья. Набухший ручей с громким журчанием бежал по плоским, серым камням. Вечер был пасмурный и холодный, с реки начинал подниматься туман, и его первая взвесь висела в воздухе. В ветвях вяза подле церкви пел дрозд, и в его осенней песне звучали ноты более сладкие и щемящие душу, чем весной.
У церковных ворот все члены семьи Кумбе обернулись и посмотрели на гавань. Корабль был уже далеко от земли, и все паруса подняты. Его нос был обращен к горизонту, и Плин остался позади. Еще немного, и в наступающих сумерках земля за его кормой станет похожей на размытое пятно, и все огни поглотит тьма.
– Вот Джозефа уже почти и не видно, – вздохнул Томас.
Корабль птицей скользил по гладкой, спокойной воде. Колокола замолчали. Джанет Кумбе первая вошла в церковь, муж и дети последовали за ней. Всю службу она была молчалива и безучастна.
Луч заходящего солнца осветил западные окна. Она знала, что этот же луч пересекает путь уплывающего корабля. В маленькой церкви царили мир и покой. Простояв века, она все еще хранила следы присутствия людей, которые преклоняли в ней колени в давно ушедшие времена. Ее камни были истерты коленями смиренных, ныне покоящихся в могилах прихожан, чьи имена погребены и забыты. Придет день, и те, кто молится здесь рядом с Джанет, в свой черед обретут такой же ничем не нарушаемый покой.
Сейчас вслед за священником их голоса шепчут молитвы. Джозеф на своем корабле думает о преклонивших колени в Лэнокской церкви и о бледном лице матери, обращенном к стрельчатому окну.
«Фрэнсис Хоуп» плыла вперед, подняв высоко над морем свою корму, и свежий ветер свистел в ее надутых парусах.
В Лэнокской церкви громкие голоса поющих уносились под старые своды, и приглушенное эхо вторило и им, и печальным звукам органа.
Джанет пела вместе со всеми, но сердцем была далеко и от звуков гимна, и от людских голосов, и от склоненных голов, и от мерцающих свечей. Видела она только звезды небесные да корабельные огни на глади пустынного моря.
Глава двенадцатая
Месяц за месяцем Джанет старалась приучить себя к отсутствию Джозефа. Первое время после его отъезда все человеческие чувства, казалось, покинули ее. У нее было такое ощущение, будто она умерла, и некое механическое существо завладело ее членами, ее головой и продолжало жить се жизнью в тех же узких пределах, что и прежде. Ее тело было теперь лишь пустой оболочкой, чувства покинули его. Внешне эта перемена была почти незаметна, разве что голову она держала еще выше, пытаясь скрыть свое горе под покровом гордости.
При всех ее заявлениях и уверенности в том, что физическое расставанье для них с Джозефом ничего не значит, терзалась и мучилась она именно от жажды его близости, его присутствия. В каком бы месте Плина она ни бродила, ей казалось, что она ступает по оставленным им следам.
Холмы и скалы хранили отзвуки его голоса, его приметы были в сыром песке у кромки воды и в набегающих на берег волнах. Куда бы она ни пошла, везде искала она какой-нибудь оставленный им знак, словно в местах, где он бывал, заключалась для нее двойная пытка, приносившая ей горькое утешение.
Ночи были длинны и томительны. Час за часом, не смыкая глаз, Джанет проводила рядом со спавшим тяжелым сном Томасом, она поворачивала голову на дуновение воздуха, проникавшего через занавешенное окно, и высматривала белую звезду на темном покрове затянутого тучами неба. Она старалась перенестись через пространство на корабль в далеких водах и встать рядом со своим ненаглядным, который держит ночную вахту на безмолвной палубе. Она знала, что душой и мыслями он с ней, но этого было для нее мало. Она проклинала слабость своей плоти, изголодавшейся по его близости и его прикосновению, сражалась с потребностью глаз постоянно видеть его. Прикоснуться к его рукам, к его телу, которое было частью ее самой, вдохнуть знакомый запах моря, земли и солнца, которыми пропитана его одежда, ощутить вкус соленой воды на его коже… Вот к чему она стремилась, но все это у нее отняли, оставив ее жить в полусне, превратив ее в призрак женщины.
Дом, который она для него создала, был пуст и лишен тепла, лишен самой причины своего существования.
В Доме под Плющом жизнь шла своим чередом, и новые события вписывались в ее повседневный ход.
По воскресеньям Сэмюэлъ задерживался у садовой калитки таможенника Сайласа Трехурста, и в половине четвертого дня дочь таможенника Поузи появлялась на тропинке; после неловкого обмена несколькими фразами калитка захлопывалась, и мисс Поузи отправлялась вверх по холму, опираясь на руку Сэмюэля.
Верный Герберт помогал брату в трудном деле составления любовных записок, и вечерами эта парочка часто сидела в углу гостиной с перьями, бумагой и чернилами. Сэмюэль, нахмурясь, сражался с правилами правописания, а Герберт тем временем всячески ободрял брата и рылся в словаре в поисках нужного слова.
Мэри не проявляла ни малейшего интереса к молодым людям Плина и предпочитала заниматься домом, всегда готовая выполнить любое желание отца и матери.
В один прекрасный день Филипп за обедом объявил о своем намерении поступить рассыльным в судовую контору Хогга и Вильямса в Плине.
Отец в недоумении посмотрел на него.
– Ты не хочешь вместе с братьями работать на верфи? – спросил он, озадаченный решением сына.
– Нет уж, благодарю, – невозмутимо ответил Филипп. – Я уже переговорил с мистером Хоггом, и он готов меня взять. Первое время плата будет невелика, но, если я ему подойду, он ее повысит.
– Господи помилуй, – сказал отец, откидываясь на спинку стула. – Вот так пойти и самому все устроить. – Он втайне гордился независимостью сына.
– А ты что скажешь, Джанет? – Томас посмотрел на жену.
– Я думаю, Филипп знает, что ему нужно, – ответила Джанет. – По-моему, он всегда будет идти по жизни своей собственной дорогой и получать то, что ему нужно. Не знаю только, принесет ли это ему счастье.
Она взглянула на младшего сына с русыми волосами и узкими, глубоко сидящими глазами. Филипп поднял на нее взгляд и снова потупился. Джанет уже давно чувствовала в нем скрытую антипатию и к себе самой, и ко всему, что она любит. Собственное дитя заронило зерно сомнения и страха в ее сердце. С неуверенностью и чем-то похожим на ужас смотрела она в отдаленное будущее. Но, вернувшись мыслями в настоящее, она стала думать о Джозефе, которого отделяло от нее бескрайнее море. Успеет ли он вернуться ко дню ее рождения в апреле? Ему всегда доставляло ни с чем не сравнимую радость проводить этот день наедине с ней. Они использовали его как предлог для первого в году пикника.