- Теточка, теточка, пойдем домой...
А баба в ответ:
- Молчи!
Больная часто вставала пить, слонялась у общих бочек близ суконных мастерских. Брала мировые черпаки, хватала руками квашенину из кадушек, помогала другим бабам-суконщицам стряпать, всюду лезла. На четвертый день желваки лопнули и начали гноеточить. Баба бредила, не вставала до вечера.
Соседи не вынесли смрада, сказали, кому следует. Теточку наладили во Введенский госпиталь, но не довезли - умерла по дороге, прямо на телеге. Девочка испугалась покойницы, соскочила с телеги в ночь, и в суматохе ее искать не стали. Никаких бумаг при мертвой не сыскалось, да и фабричный милостивец ничего не мог показать - он сам уже второй день лежал пластом, а за ушами пылко цвели нарывы, края язв в паху перетекали иззелена в трупную чернь.
С 1 января по 9 марта на Софийской набережной умерли 130 человек. Причиной смерти назвали злую лихорадку, хоронили тайно, по ночам, никто ничего не предпринял, сказали сор из избы не выносить.
Заболевшие мастеровые с суконного двора самовольно разбегались, разнося заразу по Москве. Во многих домах стала показываться язва. Лихорадочные больные прятались до последнего, заматывали шеи и заушье тряпицами, противились осмотру, таскались по церквам и питейным. Несколько человек умерли в военном госпитале. Генеральный штаб-доктор Афанасий Шафонский сразу опознал черную язву, переполошился, написал донесение Московскому штат-физику и медицинской конторы члену Риндеру. Немец оскорбился, фыркнул "фот еще!", не бывать тому, чтобы первым признаки мора обнаружил не он, а подчиненный его, к тому же русский. Спустя сутки штат-физик сказал, что черные пятна на телах софийских мастеровых, не чумные карбункулы, а пролежни, насмеялся над Шафонским и дело порешил не тревожным. Шафонский настаивал, что пролежни от долгого бездвижия происходят, а некоторые больные умерли на третьи сутки. Риндер не удостоил ответом. Шафонский приказал на Введенских горах круглосуточно жечь круговые костры из сырых березовых дров, где дегтю больше. С гор покатился валами первый копотный дым, черным жиром осел на стенах. На Москве заговорили разом. Началось. С Земляного вала утробно заматерились холостые пушки. В храмах напропалую забили в колокола - звонари падали от усталости, на колокольни поднимались новые, из мещан, кто горазд балаболить за копейку. Верили, что сотрясение заполошного трезвона очистит воздух от заразы. В Преображенской и Петровской слободе вымирали приходами, ворота и двери были растворены настежь, будто все разом потеряли ключи. В пустые дома и склады, пригибаясь, пролезли псы. Глодали темное, дрались. Тянули зубами посинелые мясные лоскуты с кожей и телесными волосками.
Зачумленная старуха лежала под окном в доме священника, просила ради Бога, воды. Соседи жались по каморам, читали правило ко Святому Причащению, кричали на детей: Кто подойдет к поповскому окну, выгоню на улицу, отдам негодяям!" Старуха стонала, визжала чуть не двое суток, все дивились, откуда силы берутся. Наконец, сосед не вынес воя покликухи, вынул из помела самую обгорелую палку, привязал к черному вонючему концу ковш воды - просунул палку в окно. Старуха, за палку цепляясь, полезла, поползла слизнем, перехватываясь пальцами по горелому шесту из окошка вон, потянула синегнойные губы, до самого конца доползла и схватила завопившего червивыми руками за лицо, потому что мертва была уже неделю. Сосед откричал свое, отряхнул старую наземь с шеста, из ковша лицо ополоснул, потыкал палкой трупную утробу, все равно пропадать.
- На Москве вода сладкая, чистая. Даром. Пей, пока дают, бабинька...
Старуха молчала навзничь. Черная в горох косынка со лба сползла на брови. Отворились золотые глаза. По воровским низам, на горбатых берегах Сетуни и Неглинной, как весной, опушилась верба, не к добру августовский вход Господень в Иерусалим.
На рынках говорили, что чумная хворь вернулась из Турции вместе с русским войском. Мор распространился в Брянске, потом открытым пламенем выплеснулся на Москву. На окраинах руками убивали молдаван и жидов. В страхе и умилении целовали иконы. Муж жену целовал. Жена целовала дитя в темя. Дитя целовало сестер и братьев. Сестры целовали женихов в ушко. Женихи - сестер в груди. Торговцы целовались при сделке. Богомолки целовали поповские персты. Пьяницы целовали друг друга в десна. Рабы целовали барские руки. Троекратно целовались на перекрестках соседи и крестовые сродники. Голубь целовал голубку на чердаке. Долгим целованием по цепи людской и звериной полнилась Москва - уста в уста. Между покупщиками и продавцами раскладывали кольцевые костры, сделали надолбы с углублениями, залитыми бальзамическим уксусом и спиртом, в них опускали расплатные денежки. Поставили на перекрестках чадящие угольные жаровни, в которые валили совками навоз, свиной жир, обувные отопки, кости, перья, конский волос, козьи и коровьи рога. Стоило кому посреди улицы кашлянуть или зашататься - кричали "сумнительный"! и волоком тащили в чумные лазареты по монастырям, что в Симонов, что в Данилов, что в иные особые карантинные дома -где даже деревянные перекрестья в стенах исходили на крик. На первый Спас заколотили протравленными досками лавки, бани, французские магазины на Кузнецком, трактиры, мануфактуры, театры и постоянные балаганы.