Я кататонически пьян. Из моей робы сочится «отработка» (отслужившее срок машинное масло, поставляемое в наш цех с автобаз). Так что под туловищем — по контуру — образовалась жирная печальная лужа. Этой ночью все в бригаде старались как можно быстрее сделать норму — 35 целехоньких бетонных форм, которые впоследствии загонят в сушилку. Одну форму мы с моим помощником Фархатом-Федей всё-таки уронили, не подрасчитав с кран-балкой, и вся ещё хрупкая, чуть схватившаяся и осторожно распиленная на кирпичи, она просыпалась на пол. Словно сырая, неаккуратная халва.
Пришлось сделать ещё один цикл: промазать формы «отработкой», зарядить бетономешалку, подождать, когда форма поднимется и подсохнет, распилить её. Я чувствовал кожей, как вся бригада начинает медленно, но верно ненавидеть меня. Уж очень все торопились закончить работу и приступить к пьянству. Наша лаборантка, вымеряющая какими-то стекляшками-термометрами готовность смеси и степень её вздутости, сегодня проставляется (это её последняя смена) — по случаю увольнения. Будет менеджером.
Наверху, в раздевалке, уже стояли готовые к питию литровые пузыри водки «Русский размер», томились от безделья три кольца чесночной колбасы, буханки хлеба и испечённые лаборанткой слоёные печенья. Кончили раньше обычного. В 5.00 утра, гурьбой, побросав лопаты и не сделав уборку, живо ринулись к столу.
И вот лежим, бухие, кто где. Досыпаем. У каждого свои «монплезиры»: кто закутался в фуфайку с головой и храпит на старом сосновом поддоне, кто лёг поперёк скамьи в раздевалке, кто-то, как и я, распластался жертвенным барашком на бетонном пьедестале. У меня высшая точка — Эверест — вижу тут и там раскиданные, облачённые в тёмные пятна роб, фигурки. Выше только «крановой» — полусползший задницей, для удобства, с трона в геометрическом аквариуме. На лице его уснул котёнок скомканного кепи.
На моём же лице, слегка сбавив припухлость, притулились синяки. Со вчерашнего. Ещё побаливает, и по опыту знаю, что болеть будет неделю. Пока не пройдёт всю положенную гамму — от красного, через сине-чёрный, к жёлто-коричневому — не разойдётся под кожей тонким слоем лимфы, смешанная с жизнетоками сукровица.
От водки и усталости нахлынула, стандартная жалость к себе. И за что мне это дерьмо, Господи?! Вроде не инвалид (ни умственный, ни физический), а вот лежу, воняю нещадно машинным маслом, в опорках, пьяный, кутаюсь в пропыленную фуфайку. И ничем не отличаюсь от своих соработников узбеков. Но эти-то хотя бы знают, за что трудятся. А я? Что, в конце концов, я? Кто я, чёрт меня дери? Не работяга, не журналист местной газеты, не грузчик, не копщик колодцев, не сторож, не видеоинженер на ТВ, не торгаш в музыкальном магазине, не вохровец, не актёр в кино… не то, не сё. И везде, в общем-то, во всех этих специальностях добивался я каких-то незначительных, но успехов, меня подмечали, как неплохого работника, меня хвалили. А я что? Везде мне чудилось, что всё это не так, ни одна из опробованных профессий меня не удовлетворяла. Ну, не прёт меня от тупорылого хождения на работу, уж извините!!! Всё разъела во мне книжно-киношная романтическая зараза. Как это говорится, у каждого человека должна быть своя стезя? А может у меня их несколько, стезей этих! Может, я, подобно герою одного из рассказов Борхеса (запамятовал какого), где он сравнивает смену жизненных курсов с огранкой бриллианта, мню себя то кровожадным пиратом с архипелага Тринидад и Тобаго, то любвеобильным индийским раджой, то героическим кулачным бойцом, то предприимчивым бизнесменом, то рок-звездой, то музыкальным продюсером или вот просто — писателем. Рассказчиком. Может я потому и стараюсь подсознательно проживать свою жизнь так судорожно и сумбурно, чтоб было чего впоследствии описывать?! Хоть друзьям, хоть знакомым, да хоть бы и просто забивать всё это в компьютер неизвестно для кого и зачем. Странно… Детство в жопе не отыграло, скажете вы? Возможно. Но пусть лучше у меня в жопе играет детство, покуда хватает сил и терпения, чем я покорно обращусь в офисного раба, продающего за мизерные деньги свой зад и свой задничный умишко с 9-ти до 6-ти. Чтоб, в конце концов, когда постучит смертельный молоточек в забитое холестериновыми бляшками сердце, забирая с собой в подземелье своё обрыдлое тело, не смог бы я ехидно спросить у себя: «А что же ты, чувак, в этой жизни сделал действительно стоящего! громкого! могучего! — без дураков, а???». И тогда отвечу я: «Нет, мудачина, врёшь! Есть у тебя что вспомнить! Помнишь, как ты сделал выставку картин своего кореша Бельца — фантастического молчуна-гения-шизофреника? Как ты нашёл помещение, распечатал и расклеил вместе с ним по городу самопальные афиши, как обзвонил и собрал в маленьком, отнюдь не приспособленном для вернисажей, зале всех городских сумасшедших, пьянчуг и ценителей искусства в одном лице. Их всего-то и оказалось двадцать с небольшим. Но это были те двадцать настоящих людей, для которых такие вещи и затеваются в нашей жизни. И мать Бельца, наверное, единственный раз была горда сыном с тех пор, как он ещё подростком бросил посещать церковь. А считала его совсем уж пропащим, неспособным к 30-ти годам даже жениться, но способным лишь тихо спиваться у компа вечерами, сидя в аське, и стабильно съезжать с катушек от мыслей о наступающей старости. Или как ты, чувак, замутил концерт легендарного джазового саксофониста Сергея Летова. Его записи изданы в как минимум десяти странах мира, а интервью с ним печатают самые авторитетные джазовые журналы планеты. Как он ел у тебя на кухне жареную курицу, пил чай из твоей кружки, а ты от волнения даже забыл подсунуть ему для автографа винил „Полинезия“, на котором он лабает вместе с почившим в бозе Сергеем Курёхиным, и который хранился у тебя в доме с 12 лет. Как в промороженной „Промежности“ выдувал он, стоя в своей „коронной“ позе аиста, неуловимые импровизации, а обогреватель типа „пушка“ развевал во все стороны света его патлы до плеч и окладистую бородищу. И ты навсегда запомнил его стёртые о мундштук до мозолей кровавые губы. Разве мог ты об этом мечтать хоть когда-то? Или как после шестилетних попыток раскрутить свою группу (пинки под зад от рекорд-компаний, убогие зрители в московском затрапезном R-Club — половина из них твои друзья — а в солидные клубы тебя не пускали дальше охранника, рассылка почтой своих демо) ты, наконец, оказался на музыкальном канале „A-One“. У тебя брали там интервью, 17-тилетняя безмозглая ведущая задавала тебе вопросы по типу: „а поклонницы забрасывают вас трусами?“ или „что вы думаете о творчестве Д. Билана?“, а ты просто отвечал, что тебе нравится, когда тебя забрасывают грязными боксерами, а про Билана — сделав тупое лицо, спошлил, что никогда о таком не слыхал. А после отжимался, взобравшись с ногами прямо на студийный диван, и вся съёмочная группа отсчитывала количество отжимов хором. Таким образом, ты убеждал зрителей голосовать за тебя SMS. Там даже целую неделю покрутили в эфире твой, сварганенный опять же друзьями за копейки, видеоклип. Бред, конечно. На нормальную раскрутку клипа надо минимум 5 штук баков — сделают из тебя „звезду“ стабильно. Но у других ведь не было и этого, правда?! Каждый, как говорил Энди Уорхолл, достоин 15-ти минут славы. Или вспомни, как драл ты свою Величайшую Любовь, ночью, на городском ипподроме. И губы её были сладки как медовые соты, и её белеющая во тьме попа с точёными ножками и идеально прилегающими к ним чулками на кружевном пояске и задранной миниюбкой (вы любили экспериментировать, да?) заставляли чувствовать тебя реальным самцом. Этаким конём, взгромоздившимся на свою блядовитую кобылку. Ну и что, что хер от волнения был полустояч, и фары, проезжающих за решётчатым забором, автомобилей могли вас скомпрометировать. Или как ты драл её на заброшенной стройке абсолютно голую, в одних только туфельках и шептал на ушко изящные, как драгоценные безделушки Бенвенуто Челлини, разные гадости и гадкие разности. Разве не было в этом настоящей, инфернальной страсти? Жизни по полной не было? И как, скажите на милость, теперь быть без неё? Без твоей идеальной половинки? Ты думал, что, наконец, уже отметался своё, прошел через кучу никчёмных бабёнок, как проштрафившийся солдат царской армии проходил сквозь строй шпицрутенов. И нашёл! Нашёл, наконец, ту — единственную! Как она вообще смогла пойти на такое — разорвать все ваши невидимые постороннему глазу связи, все эти душевные слияния, которые будут покрепче корабельных якорей? Неужели не могла подождать немножко? Ну, пускай, припугнуть тебя, поиздеваться, уйти на пару месяцев (при том, что ты не мог прожить без неё и двух дней) … ты бы всё понял, исправился, стал бы для неё кем угодно, прогнулся, если хотите — да хоть бы и гендиректором „Дженерал Моторс“ стал! Не слабо, если б знал, что иначе потеряешь её. Насрать на всё, на любые свободы и независимости, стал бы вел