Однако те, кого в XIX веке называли «нациями без истории», словно речь шла о мифических сообществах людей, обреченных самой природой заниматься земледелием и вечно пребывать в подчиненном положении, на самом деле были нациями, лишенными (вследствие политических и военных поражений) собственного правящего класса. Минач напоминает о том, какую огромную и незаметную созидательную работу проделали словаки, хотя их история долгое время была историей проигравших, а не тех, кто способен на разрушительное насилие. В 1848 году, когда Европу охватило пламя революционных надежд, словаки выдвинули венгерским поработителям, восставшим в свою очередь против Габсбургов, требования, сформулированные в городке Липтовски-Микулаш: они просили дать словацкому народу основные права, однако венгерские власти ответили на это арестами и жестокими репрессиями; впрочем, после поражения революции 1948 года австрийцы решили помириться с венграми и предоставили им самим разбираться со словаками. Словакам, особенно после 1867 года, при двойной монархии, пришлось туго: их рассматривали (особенно после принятия в Венгрии в 1868 году закона о национальностях) почти как фольклорную группу внутри мадьярской нации, им было отказано в национальной самобытности и в праве использовать родной язык, им не разрешали открывать свои школы и чинили всяческие препоны, выступления словаков подавлялись с кровопролитием, у них не было возможности подняться по социальной лестнице или быть представленными в парламенте. Данные, которые приводит Людовит Голотик, свидетельствуют о подавлении словаков венграми в социально-экономической сфере: словаки были обречены оставаться крестьянами, им было крайне сложно получить образование, капитализм среди словаков не развивался, национальная буржуазия не формировалась, многие словаки эмигрировали, главным образом в Америку. Словацкую нацию сберегала прежде всего Церковь (и католическая, и евангелистская), при церквах открывались школы, сохранялся презираемый и считавшийся второсортным словацкий язык.
Языковой вопрос осложнял отношения и внутри славянского братства, препятствуя его укреплению. Часть чехов (возглавлявших движение австрославизма) призывали использовать в качестве письменного языка чешский, в том числе в Словакии, чтобы обеспечить своему политическому движению единство и силу; словацкий должен был стать диалектом, домашним языком, играющим подчиненную роль. Подобной точки зрения придерживался даже Ян Коллар, выдающийся словацкий поэт и ученый, ассимилировавшийся среди чехов, однако его соотечественники не могли согласиться с подобным решением, понимая, что оно уничтожит их как самостоятельную нацию, они отстаивали автономность своего языка, обсуждая его варианты и сферы употребления.
Тогдашние разногласия, проявляющиеся и сегодня в соперничестве между чехами и словаками, подрывали единство славянского освободительного движения, особенно австрославизма. С одной стороны, словаки как нация, жившая обособленно и сохранившая первозданный облик, претендовали на роль подлинной, первозданной колыбели Славии, древней единой цивилизации, поэтому им были особенно близки другие славянские крестьянские народы, например рутены и словенцы. Еще в XVIII веке Ян Балтазар Магин подчеркивал сохраненную, первозданную чистоту словаков и опровергал в написанной на латыни «Апологии» очерняющие его народ утверждения, которые принадлежали профессору университета города Трнава Михалю Бенчику. Ян Коллар, перешедший на чешский и писавший на чешском, хотя он был словаком, выразил восторженные славянофильские взгляды в поэме 1824 года «Дочь Славы». Именно в Словакии раньше и с большей силой, чем среди чехов, распространился славянофильский мессианизм.