Штифтер находит радость жизни в том, что поверхностному взгляду кажется обыденным, повторяющимся изо дня в день. Дома он писал, ухаживал за растениями, особенно за кактусами, чинил и начищал до блеска мебель, свой письменный стол, который до сих пор стоит в его комнате, рисовал; он ходил на прогулку, воспевал смену дней и недель, вслушивался в шепот реки и слышал, как река с ее размеренным ритмом отзывается в ритме его писательского стиля и жизни. Спокойное, постоянно обогащающееся новыми оттенками равномерное течение казалось счастьем, и ему хотелось, чтобы это никогда не кончалось.
На самом деле счастья ему выпало немного: в воды Дуная бросилась его приемная дочь, сам он, измученный тревогой и физической болью, приблизил свой конец, перерезав артерию. Но именно поэтому он понял, что во всем исключительном, выходящем за рамки нормы, драматичном — во всем, о чем мечтают люди, надеющиеся прожить героическую, необычную жизнь, нет ничего, кроме горького страдания. Его герои почти всегда наводят порядок, убирают в шкаф постельное белье, разбираются в комоде, подрезают розовые кусты; они мечтают о задушевных беседах, о свадьбе, о семье. Подчеркнутой трансгрессии, любящей все эффектное, поражающее воображение, Штифтер противопоставляет эпику семьи, с трудом создающиеся порядок и преемственность, умение скрывать страдание.
В этом смысле он крепко привязан к консервативной австрийской традиции, к верности многовековой интонации, опирающейся на духовное начало, к долговременным явлениям, для которых неважны краткосрочные изменения и сенсационность сиюминутного. Главный герой произведения другого великого австрийского писателя, современника Штифтера, «бедный музыкант» Грильпарцера, удивляется, когда его просят рассказать свою историю, потому что не считает, что у него есть история, что в прожитых днях, хотя они и наполнены тайным смыслом, есть что-то особенное, из ряда вон выходящее. Подобные герои любят жизнь, незатейливость неярких, но чудесных часов, которые они проживают, любят настоящее и не желают становиться героями великих, выдающихся событий — ни в масштабах истории, ни в частной жизни. Они пытаются ускользнуть от всего важного; как позднее напишет Музиль, когда во всем мире люди думали, что переживают нечто невероятное, в старой доброй Австрии предпочитали небрежно заметить «так уж вышло…». Когда Штифтер скончался, хором на его похоронах дирижировал такой же «человек без истории», как и он сам: Антон Брукнер, великий музыкант современности, служивший органистом в соборе в Линце и считавший себя не артистом с большой буквы, а человеком, который честно выполняет свою работу и занят религиозным служением.
Порядок, царящий дома у Штифтера, куда загадочнее, чем величественные здания, о которых мечтал Гитлер. Мне хочется увидеть следы этого порядка, отыскать ключ к опрятной тайне в комнатах, где жил Штифтер и где сейчас располагается названный в его честь институт. Тем временем сотрудники института оживленно спорят по телефону, какое слово употребить в некрологе скончавшейся накануне знаменитости — «незабываемый» или «незабвенный». Дискуссия обостряется, ее участники роются в словарях, в доказательство своей правоты зачитывают вслух определения и цитаты, ссылаются на другие некрологи. Я ухожу, а спор так и не кончается. Стремление во что бы то ни стало придерживаться правил риторики и приличия не противоречит смерти, ее требовательности к форме. Комизм педантичных поисков удачного выражения, должным образом отражающего торжественность момента, изменяет масштабы самой смерти, заставляет ее сойти с пьедестала исключительности, возвращает ее в мирную обыденность. «Лишь тот, кто снова научился смеяться, — гласит плакат на двери собора в Линце, — на самом деле простил. Не тащи за собой груз прошлого!»
2. Зулейка
На доме № 4 по Пфарплатц, где в наши дни располагается администрация прихода Линца, висит памятная табличка, гласящая, что на этом месте стоял дом, в котором появилась на свет «Марианна Юнг, в замужестве Виллемер, — Зулейка Гёте». Любовная страсть как- то не вяжется с домом священника, хотя в жизни Гёте прослеживается связь между сердцем и религией, начиная с его юношеской влюбленности в Фридерику Брион.