Мы подошли к последнему ряду могил и поднялись на холмик, с которого открывается хороший обзор: холмик образовался из перекопанной земли, мусора, травы и мокрой листвы — ее собирают на дорожках и свозят сюда. Почва здесь способствует быстрому разложению тел; когда в прошлом столетии обсуждались проекты обустройства кладбища, об этом свойстве знали и власти, и владельцы земельных участков: они торговались и назначали цену в зависимости от того, насколько подходящим в этом смысле был тот или иной участок; землевладельцы даже обменивались оскорбительными памфлетами — например, городской советник доктор Митлахер и барон Ласки в 1869 году. В этой части кладбища царит запустение, перед нами — луг, тянущийся от края леса до забора, окружающего центральное трамвайное депо Вены. В нескольких шагах от нас — надгробный камень, говорящий от имени семейства Пабст «Auf Wiedersehen» («До свидания!»). Луг кажется воплощением природы, которую с одной стороны ограничивают люди, общество, симметрия аллей и все, что связано с похоронами, а с другой — предприятие городского транспорта; тем не менее неширокий луг напоминает тайгу или саванну, тоже взятые в кольцо цивилизацией, но подчиняющиеся старинному закону животного мира: нюхать, ползти, выискивать пищу, спариваться, расставлять ловушки и избегать их — закону, что действует и на клумбе в палисаднике, и в горшке с домашним растением.
Бесцветная трава внезапно зеленеет, между деревьями раздаются первые шорохи и первые птичьи крики, в воздух поднимаются прилетевшие из России огромные вороны, на востоке появляется бледная лимонная корка, слышен ни на что не похожий запах утра, от которого, даже в этом городском лесу, физически испытываешь счастье, тело радуется свободе, с удовольствием слушает, щупает, смотрит. К неприкосновенным самкам, которые уже несколько минут скачут по лугу, присоединяется самец фазана; он еще далеко, но осторожно приближается, пока мой сосед целится. Привыкший ломать у себя на горе Снежник поставленные охотниками капканы, я чувствую себя предателем, перебежчиком на сторону противника. Неужели всякий из нас движется, как этот фазан, навстречу судьбе — с тщетной, хотя и терпеливой осторожностью? Замерев неподвижно, я гадаю, какая из возможных атомных или микробиологических угроз, какие звездные войны, рецидивирующие вирусы, обгоны на повороте держат на прицеле мою жизнь подобно тому, как мой сосед держит на прицеле фазана, выбранного бесконечной цепочкой случайностей.
Занятый бессмысленным преступным ожиданием, я жалею о том, что в 1874 году из-за высокой стоимости (миллион флоринов) был отвергнут проект захоронения по пневмопочте, предложенный Фельбингером и Худетцом: по километровому трубопроводу силой сжатого воздуха покойных собирались доставлять из Вены прямо в могилу. Я пытаюсь вообразить, как все вокруг содрогается от глухих ударов прибывающих один за другим трупов и как всякий раз взлетают фазаны.
Впрочем, опутывающая сетью целый мир игра совпадений и причинно-следственных связей решает отложить казнь фазана, приняв на сей раз иное обличье — не менее австрийско-бюрократическое: незадолго до того, как жертва замирает на краю леса рядом с «До свидания!» семейства Пабст, появляется запыхавшийся грузовичок, везущий опавшие листья и прочий мусор, который кладбищенские садовники (они, как и охотники, любят работать на рассвете) собрали на аллеях и решили сгрузить рядом с нами. Испуганный фазан успевает ретироваться, господин Баумгартнер, не сдерживаясь, громко бранится, но сердечно приветствует тех, кто испортил ему праздник.
Мы направляемся к выходу, скоро появятся обычные посетители. Сегодняшний рассвет вполне соответствовал духу Вены, издевающейся над смертью, заискивающей перед ней и одновременно над ней насмехающейся, ухаживающей за ней и, не будучи в силах расстаться с ней окончательно, как с надоевшим любовником, пытающейся хотя бы подложить ей свинью. У ворот мы встречаем коллегу господина Баумгартнера. Убитый им заяц воплощает несовершенство вселенной и первородный грех жизни, которая питается смертью. Через несколько часов заяц превратится в грациозный трофей, потом — в сочное блюдо, а пока он воплощает бегство и ужас, страдание существа, которое не просило даровать ему жизнь и не заслужило смерти, тайну жизни, нечто непредставимое, что еще недавно было у зайца и чего больше нет, и даже ученые не знают, что это такое, раз, пытаясь дать этому определение, они прибегают к тавтологии вроде «совокупность явлений, противостоящих смерти». Почему — я и сам не знаю (как и все актеры массовки в великом всемирном спектакле, я не играю в нем главную роль и не несу прямой, очевидной ответственности за происходящее), но перед зайцем мне стыдно.