— Снова, подпоручик?
— Прошу прощения?
— А вот эти ваши игры отставить. Снова, говорю, в дуэль ввязались?
— Что? — Алексею даже в голову не приходило такое истолкование происшествия. — Нет. Мы производили дозор, когда на нас напали черкесы.
— Черкесы, значит. Поразительная у вас везучесть, подпоручик. Второй раз свирепые горцы скачут за вами, а вы шашкой отбиваете на лету пули.
Алексей покраснел, вспомнив предыдущий разговор и свою неудачную попытку соврать:
— Но это правда. Вы легко можете убедиться, спросив любого, кто нас вытаскивал. На дне ущелья лежит тело черкеса, который был застрелен ефрейтором Ивановым.
— Ефрейтор Иванов, говоришь. Ефрейтора Иванова я направлю туда, куда солнце не светит, может к чертям убираться. Ишь, что удумал. Дуэль захотел. Рожей не вышел для дуэли-то.
— Ефрейтор Иванов не сделал ничего предосудительного. Он спас меня, ваше благородие. Если бы мой отец был здесь, он бы выразил ему признательность.
Яблонский постучал пальцами по столу. Хмыкнул, удивляясь наивности молодого человека.
— Ещё один такой случай, и я не посмотрю, кто твой отец. Со службы вылетите оба, вдвоём с ефрейтором.
Алексей облегчённо выдохнул.
В плечо снова стрельнуло, и Алексей погладил колено, отвлекая боль, но легче не становилось. Воспоминания чужих слов, речей накладывались друг на друга, и он вдруг оказался лицом к лицу перед неизвестностью, которую звал братом. Алексей вернулся мыслию к разговору, который вёл с Емеленко. Точнее, это Емеленко болтал без умолку, а он молча слушал. Приходилось, так как коня, на котором он сидел, вёл именно юный прапорщик. Всё его круглое лицо ходило от эмоций:
— Алексей Кириллович, вы же такой хороший благородный человек, как вы могли связаться с ефрейтором Ивановым. Ведь у него даже морда паскудная.
Алексей открыл было рот, собираясь возразить, но прапорщик прервал его:
— Молчите. Вам сейчас нужен покой. Да и ведь не только я так говорю, послушайте других. Мерзостный человек. Да и сами судите — второй раз вас на дуэль вызвал. Колено вам прострелил, и то ему не хватило. Вовсе убить решил. Простите мне излишнюю резкость, но Иванов настоящий сукин сын, не только по происхождению.
— Он мой брат.
Емеленко прервался на полуслове и посмотрел на Алексея, не зная, что ответить на такую глупость. Даже остановился. Вздохнул:
— Эх, Алексей Кириллович, не к тому человеку вы благосклонны. Не заслужил он вашей добродетели.
Алексей испытал нестерпимое желание рассказать, что на самом деле это он причинял боль Иванову и виновен по всех его ранах, но усложнять историю про черкесов было нельзя. И с тем, что есть, она вызывала слишком много подозрений. Поэтому Алексей только сжимал из-за всех сил луку седла и думал, что когда-нибудь, когда-нибудь все узнают правду.
Павел спустил ноги с кровати. Холодные доски были даже приятны, отвлекали от поясницы, которую ломило — сказывались последствия ночи на холодных камнях. Ладно, что обошлось только поясницей. Как бы он смог кашлять при одновременной пульмонии и сломанной челюсти было страшно думать. Он схватился левой рукой за железную спинку кровати, подтянулся и с натугой поднялся. Натянул на портянки жёсткие от долгого простоя сапоги, накинул на застиранный больничный халат шинель и выполз во двор.
Вид с госпитального двора открывался замечательный. Совсем не то, что непотребный вид ефрейтора. Опухшее заросшее лицо страшно чесалось, лубки на шее лежали безобразным ошейником и натирали ключицы и мышцы плеч, с глаз только недавно ушла краснота и воспалённость. А о ломоте во всех костях и рези внизу живота уж точно хотелось забыть. То ли дело величественная пятиглавая Бештау. Острые скалы и опасные ущелья с такого расстояния казались игрой пятен света. Весьма красивой игрой, нужно заметить. Мешанина грязно-бурых, серых и чёрных цветов у подножия Бештау к вершине сменялась на серебристо-белую, благородно отливающую синевой под ясным небом палитру. Но на удивление маленькая помятая фигурка ефрейтора не выглядела неуместной на фоне подавляющих своей красотой гор. Павел отвернулся от горы. За последние годы даже самые прекрасные вершины успели опостылеть.
Он оглядел двор в поисках лавочки, но, похоже, не подразумевалось, что пациентам солдатского корпуса госпиталя захочется присесть отдохнуть во время прогулки. Двор изрезали насыпные дорожки, и на этом облагороженность заканчивалась. Но Павел знал, что парк у корпуса для породистых болеющих представляет из себя куда более культурное зрелище, и поэтому, дойдя до конца дорожки, уверенно свернул в жухлые кусты. Земля была мерзлой, и грязи на сапогах не оставалось. Он осторожно продрался через упругие ветки тиса, совершил подъем по пологому склону, снова поднырнул в очередную живую изгородь и, совершенно устав и запыхавшись, вывалился на идеально ровную дорожку. Перед ним маячила каменная белая беседка, увитая лысыми побегами лозы. Он не стал к ней подходить, а свернул вбок к запремеченной вдали широкой скамейке и направился к ней. В летнюю пору она наверняка была окружена зеленеющими кустиками каких-нибудь модных цветов, но ныне они являли собой печальный вид голых ветвей, на которых насильник-ветер оставил жалкие клочки некогда прекрасных нарядов. Павел смахнул рукой с холодного сиденья мельчайшие капельки воды и устало опустился на него. Дышалось на улице не в пример лучше чем в палате, пропахшей карболкой и спиртом.