«Пользуетесь ли вы услугами спецполиклиники и больницы? Знаете ли вы, что в обычной больнице города на питание одного больного выделяется 96 копеек в день, а в вашей — втрое больше? Как к этому относитесь?»
«Считаете ли вы, что у вас равные предвыборные возможности с кандидатом по вашему округу актером Виктором Матаевым?» И так далее...
Игорь Михайлович Добронравов, известный режиссер, зашел в Дом кино, внимательно прочел листики, покачал головой:
— На месте вашего «пациента» на такие вопросы я бы не отвечал. Я поступил бы иначе. Попросил бы слово, поблагодарил общественность за оказанное внимание и взял самоотвод.
После чего Игорь Михайлович ушел, демонстративно и многозначительно пожав всем руки, хотя в целом по отношению к властям он человек весьма лояльный.
На собрании задать Владимиру Григорьевичу вопросы оказалось столь же трудно, как ему было бы трудно на них ответить.
Драмтеатр стараниями предвыборной команды «главного кандидата» был превращен в бункер. Оцепление и ограждение у входа. У каждой двери (даже проходной, даже туалетной) — по два милиционера или дружинника с нарукавными повязками. Чтобы пройти в зал, документы (сразу три: служебное удостоверение, приглашение или мандат участника собрания, пропуск в зал) мне пришлось предъявить четыре раза, причем каждый раз внимательно изучалось фото.
В именных пропусках указаны места, хождение по залу запрещено. Всех расчленили.
В Театре на Таганке еще в начале шестидесятых я впервые увидел «световой занавес», это когда прожектора отбивают зал от сцены. Здесь изобрели занавес шумовой. Усадили в первых рядах партийных активистов, снабдили их соответствующими инструкциями — когда гудеть, когда свистеть, когда топать ногами.
В зале называют десять фамилий, а председательствующий воспринимает только одну, хорошо ему известную. В зале кричат, протестуют, а в президиуме не слышно.
— Кто вы такой? — орут с последних рядов председателю. — Хотя бы представьтесь!
Но он не слышит.
Равновесие установилось, только когда вышел на трибуну профессор Митюк. От возраста он глуховат, пользуется слуховым аппаратом, но во время выступления его отключил, чтобы не отвлекаться. Он токует, президиум требует соблюдать регламент, галерка хохочет, первые ряды свистят и топают, но Семен Николаевич невозмутимо выдает свою «идеологическую нецензурщину»:
— Нет, на фронте я в партию не вступил. Я подал заявление в 43-м. Но замполит мне сказал: «Как же ты подаешь заявление, если ты не убил ни одного немца». Я забрал заявление, поняв, что я не хочу вступать в партию, которой руководят такие олухи, которые не знают, что хирург на войне должен оперировать, а не стрелять.
— Я хотел бы поподробнее остановиться на позиции Народного фронта, — откашлялся очередной выступающий, поставив портфель рядом с трибуной.
Первые ряды дружно зашипели, зашикали, затопали, засвистели...
— Я хотел бы...
Но дальше уже ничего не слышно, кроме выкриков:
— Кто ты такой!
— Пусть представится!
— Самозванец!
Пожилой человек, опешивший от такого накала, стоял, вцепившись костлявыми руками в трибуну.
— Я даже не знаю, с чего начать... — мямлил он на четвертой из пяти минут, отведенных на выступление. — Дело в том, что Народный фронт...
И снова шквал в зале. Актив работал четко: Народный фронт должен быть освистан. Регламент истек, выступающий вынужден был покинуть трибуну.
— Вы напрасно так себя ведете и не слушаете, что вам говорят, — звонко начала выступившая следом фронтовичка — судя по колодкам на пиджаке мужского покроя. — А уважаемый ветеран нашей партии профессор Залевский хотел вам рассказать, какие негодяи собрались в так называемом Народном фронте...
Ну да, это был профессор Залевский, партийный историк доисторической школы, он просто забыл снабдить свою речь о Народном фронте обязательным довеском «так называемый».
Зал притих. Но уже поздно.
Теперь в газетах напишут, что кучка молодчиков, прорвавшихся на собрание, не дала выступить старому интеллигентному коммунисту.
— Скажите, а как вы себя чувствовали до апреля восемьдесят пятого? — удалось-таки Наташе-отличнице забросить наживку. Галков услышал.
— Скажу прямо. Я честно работал, я верил. Кое в чем, конечно, сомневался, но как-то не придавал этому значения. Как и все... Апрельский пленум тысяча девятьсот восемьдесят пятого года открыл мне глаза.