— Слышь, жена, не купить ли нам немного мяса? — спрашивал Милю умоляющим голосом. — Нутро у меня впрямь в огородную грядку превратилось…
— Денег нет, — поджимала она губы, — вот выплатим за землю, тогда…
Три года голодали, три года куска мяса и в глаза не видели. Один случай до сих пор забыть не может, как вспомнит, так сердце и заноет. Пошли они как-то на сельское гуляние на Петров-день. Минчо попросил ему купить свистульку. Ребенок все понимал и знал, что у них нет лишних денег, а это все равно, что бросить деньги на ветер. Но всем детям родители купили по свистульке, так вот и он. Уперся — и ни в какую. Всего-то пять стотинок стоила, так ведь она не дала. Обидно стало ребенку, губки даже задрожали, но крепкий уже был, сдержался, не заплакал. А когда вернулись с ярмарки в село — все ребятишки задудели в свои дудочки — не выдержал. Забился на сеновал и заревел. Отыскала она его там, успокаивала, отвлекала — ни в какую. „Почему плачешь?“ — спрашивает. Молчит, только всхлипывает, да так жалобно что сердце кровью обливается.
А то было вон отчего!
Когда выплатили участок на Ортамогиле, немного полегчало. Но Милю опять загорелся, заговорил о новой земле. Ходил сам не свой, все кроил да выкраивал, поля вдоль и поперек исходил. Больно уже приглянулась одна полоска, но тут объявили войну с Турцией. С тех пор начались черные дни. Иван родился, когда собирались от турков бежать. Все крутились, как очумелые, некому было пуповину перерезать. От Милю ни слуху, ни духу; сказывали, погнали их биться с сербами и греками. Наконец, пришла весточка из какого-то госпиталя, духом они немного воспряли, хотя Минчо трясла лихорадка, а она только родила. И все же хватило сил и одежонку в землю закопать, и хлеб припрятать. Даже сумела телегу брезентовым верхом покрыть. Но все обошлось: турки не пришли, война кончилась. Милю вернулся и, леченый-недолеченый, взялся за новую полоску. И снова крутись, как белка в колесе, снова дрожи над каждым грошом, и гни горб от зари до зари.
А тут разразилась новая война. Устали люди, еще от последней войны не опомнились, а тут снова — мешок на спину. Новая война затянулась, народ совсем духом пал. Реквизиции, слезы, нищета. В деревне остались одни бабы, старики да малые дети. Да еще чиновники из общины, которые наживались на людском горе, собирая по дворам последнее, а потом продавая спекулянтам в городе. Уехал на фронт и Милю, реквизировали у них все, что нашли. Три года ждала мужа Марела, три года из сил выбивалась, три года посылки слала с сухарями, табаком, теплыми вещами. И дождалась. Но вернулся он — полчеловека, война его совсем доконала. Почки, ревматизм, астма — чего только не открылось у него. И не прошло и года, как помер Милю.
Она вспомнила его сухое восковое лицо, длинные обвисшие усы, поседевшую голову. Захлебнулась в слезах. Для чего он жил на этом свете? Чего хорошего видел? Чему радовался? „Дети, дети! Для детей живем!“ А тут выходит, и это не так. Вот помер Минчо, сноха по закону возьмет свою долю, возьмет Пете, снова выйдет замуж, и какой-нибудь замухрышка будет пользоваться их добром. А народит потрохов, тогда земля из ее доли совсем в чужие руки уйдет. Что Пете останется? Они будут распоряжаться его имуществом, приберут к рукам чужое, а когда вырастет, еще высчитают, сколько он им должен за то, что его кормили… „Выйдет замуж!“ — с каким-то остервенением повторяла старая. Заберется на добро, усядется сверху и будет себе поплевывать. А что ей! С таким трудом нажитое по швам расползется…
А с чем пришла в их дом Тошка? Гола-голехонька, в одной юбчонке с узелком в руках. А вот теперь на тебе — хозяйка, через год выйдет за другого, заграбастает жирный кусок от ихнего добра и утащит в чужой дом… А проливала она пот за это добро? Собирала по крупице? На все готовенькое явилась — вот тебе и дом, и двор, и нива… Минчо души в ней не чаял, носился с ней, как с писаным яйцом. Жила, как царица. Чихнет или ахнет — Минчо тут как тут. „Тошенька-то, да Тошенька-се, да чего бы ты скушала, да не послать ли за доктором?“ А ему и слова не скажи! Как-то раз она ему говорит: „Не надо так, сынок, больно ты ее балуешь!“ А он только глянул да рассмеялся — и все. Второй раз уж она прямо с обидой: „Да за твоей матерью, думаешь, так ухаживали?“ „Ну и что же тут хорошего, — спросил он тихо, — довольна ты была?“