И в ее старческом мозгу одна за другой проходили картины похорон в их деревне. Одна от простуды умерла, другая — мертвого выкинула, третья — просто так… А с Тошки все, как с гуся вода, никакая хворь не липнет… Да и с чего бы? — тряслись над ней, Минчо души в ней не чаял: как бы ветром не подуло, не простыла бы ненароком. Ляжет после обеда в холодочке под деревом, так Минчо салтамаркой прикроет, не дай бог простынет! А разгорится от работы, вспотеет — он тут же вокруг нее засуетится: разотрет сухой тряпкой, теплым прикроет… Куда там! Любая хвороба отскочит…
Старуха вспомнила мужа. На жатве весь день убиваются, в обед отдохнуть бы, а они — ржаной сноп на плечи и отправились солому на веревки сучить. Куда он — туда и она, друг от друга не отставали. Неделями с поля не уходили, там и спали, кукурузный хлеб с луком жевали — другого ничего не было — с души воротит, как вспомнит. С серпом в руках до полночи кланяются, еле на ногах стоят, а ребятишки — голодные, холодные, как щенята заброшенные — так на меже и заснут… Не жизнь — божье наказанье… И все ради них, ради детей, подкопить немного, землицы прибавить — чтоб все, как у людей, чтобы они всю жизнь радовались, а потом пусть старость подойдет… А оно вон как вышло…
„Другой народ теперь пошел, — старая силилась объяснить себе новую жизнь, — молодым не хочется жилы тянуть… Кривой дорожкой идут, высоко нос держат, не трудом и смирением прожить хотят, а всем наперекор норовят, на чужое добро навострились, а нет чтобы с добрыми хозяевами в ладу жить, у них учиться, как жизнь наладить… Ну, Минчо — бог его простит, да Иван бы хоть за ум взялся, к хорошим людям пристал, а там, может, и должность какая выйдет, да и в хозяйстве помогут. Большие люди все могут. Вот теперь как им быть? Закон, говорят, такой. Да если ты с сильными людьми заодно, так и закон этот по-другому приложится. В людях — вся сила. Возьми Ганчовского, разве он не помог бы? Эту шлюху так бы приструнил, пикнуть бы не посмела. А то и в тюрьму, а как же? Прищемит ей хвост — от всего откажется, на что зубы навострила… маменьку родную забудет, не то что дом да хозяйство чужое… Но разве Иван послушается? На готовенькое привык, а ей, старой, обо всем думать надо, за него стараться…“
И она мысленно набрасывалась на Ивана, грозила ему, что все бросит, пусть сам выпутывается, раз такой умный, — и видела перед собой сына, как он, виновато опустив голову, покорно ее слушает.
19
Мангалов шел в кофейню при кооперации, думая о своем предстоящем судебном деле против Ганчовского. Надо было узнать у кассира — дадут ли ему взаймы еще три-четыре тысячи. Конечно, хватить их не хватит, но потом как-нибудь еще раздобудет. И во сколько ему этот суд влетит, и когда дело кончится — он и понятия не имел. Да и кто ему точно скажет? Богатому-то просто: в город надо поехать — пожалуйста, деньги есть и времени достаточно, у богатого все в порядке. Да и у Ганчовского друзей в городе полно, и начальники и адвокаты грамотные шибко, а у него что?
Совсем растерялся бедняга Диню. Самая лучшая его нива, и близко и удобно, и пахать легко и удобрения вносить, и урожай снимать, потому как под носом, как говорится, — и эту землицу потерять! И почему? Жадность обуяла, хотел около Ганчовского лишний кусок урвать, получше устроиться, а оно вон как вышло… Сам в капкан попал, своей охотой, никто не тянул… теперь все вверх тормашками полетело. На следующий год где ему сеяться, что сеять? Он и так-то едва сводил концы с концами, а без этой нивы что делать! С голоду подыхать…
Бормоча проклятия, захлебываясь от гнева и отчаяния, он шел в кооперацию, и камень лежал у него на сердце. Впереди не было никакого просвета, никакой надежды. И чем сильнее сжималось сердце, тем сильнее поднималась в нем злоба, росла, как снежный ком, распалялась ненависть к Ганчовскому, стремясь вырваться наружу. „Какой негодяй оказался! Впился, как клещ, в людей, кровосос, пусть в город убирается, чтоб духу его в селе не было…“ Мангалову казалось, если Ганчовский переедет в город, как поговаривали, все пойдет по-старому: без рисовых плантаций, без всей этой истории. И снова он будет на своей ниве хозяином, не нужно будет идти денег просить, все уладится само собой…
Так, уйдя глубоко в свои мысли, он дошел до кооперации и толкнул дверь. Поискал глазами кассира: тут ли он, а то надо в его комнату заглянуть, и вдруг — словно ему кипятком в лицо плеснули. В сторонке у двери в магазин сидел Ганчовский и курил, облокотившись на стол.